Спрашивается: неужто и в этом отношении не делать резких движений, не требовать своего законного места в средствах массовой информации? Разве Академия наук не должна была выступить с протестом, когда в новую Конституцию записывалась норма, фактически ограничивающая право граждан на всеобщее бесплатное образование? Вправе ли Академия молчать, когда на ее глазах происходят упадок и деградация многих учреждений, составлявших славу отечественной культуры? Не будет ли в конце концов это затянувшееся молчание принято за отказ Академии от своей исторической роли - быть коллективным хранителем российского разума?"

Едва ли есть нужда говорить, что в 2000 году положение науки, по сравнению с 1994 годом, не стало многим лучше, а причину упадка, если не сказать вырождения, следует искать в 91-м году. Принципиальный вопрос о статусе академической науки в России решался тогда долго и мучительно. Выступая на одном из последних заседаний Государственного совета СССР, президент Академии Гурий Иванович Марчук объяснил главам республик, какой невосполнимой потерей для всех грозит обернуться ее распад. Все присутствующие согласились, что необходимо сохранить Академию как общесоюзное учреждение и в новом конфедеративном государстве. Но тогда уже вовсю была раскручена пружина российского сепаратизма. Ельцин и его команда методически разрушали союзные структуры, отбирая у бывшего Центра одну за другой отрасли промышленности, банки, культурные учреждения. Дошла очередь и до Академии. Ее тогдашнее руководство едва ли не коллективно ополчилось на своего президента, требуя объявления Академии российской. Думаю, при этом немалую роль сыграли щедрые посулы Белого дома и опасения остаться без средств существования. Как бы то ни было, случилось неизбежное: вместе с распадом Союза ушла в небытие и союзная Академия.

Все это было бы не так страшно, если бы на ее месте народилась прежняя Российская академия наук в ее уникальном качестве. Дело обернулось иначе.

Уже в сентябре 1991 года в результате соглашения Горбачева с Ельциным мне было поручено на рабочем уровне подготовить предложения о судьбе Академии. Вооружившись позицией Марчука, я отправился в Белый дом для переговоров с Г.Э. Бурбулисом. Со мной был Юрий Михайлович Батурин, со стороны Бурбулиса - С.М. Шахрай, С.А. Станкевич, член-корреспондент Академии яростный бородатый эколог А.А. Яблоков и заместитель министра иностранных дел Шелов-Коведяев. Вначале обсуждались вопросы Союзного Договора - в то время российские лидеры делали вид, что все еще намерены содействовать его заключению. Затем перешли к Академии, и наши партнеры раскрыли свой замысел: "рассредоточить научные силы страны в целях творческого соревнования". Говорили примерно так:

"Что мы носимся с Академией как с писаной торбой! Она у нас превратилась из научного центра в заурядную бюрократическую структуру, тяжеловесную, неповоротливую, неспособную откликаться на веяния времени. Надо перенести центр тяжести на университетскую науку, как это делается во всех цивилизованных странах. Речь не о том, чтобы ликвидировать Академию, пусть остается, но следует отобрать у нее большинство институтов, пустить их в самостоятельное плавание. А кроме того, дать возможность другим группам ученых создавать свои академии. Пусть и на академическом поле будет широкая конкуренция".

Я решительно возразил, сказав, что эта концепция губительна для российской науки. Прежде всего несправедливо мнение, будто она, как и все общество, переживает застой или находится в глубоком кризисе. Напротив, повсюду в мире высоко ценят достижения нашей фундаментальной науки, и это в первую очередь заслуга Академии, той структуры, которая была создана в стране два века назад и сохранилась при советской власти. Как же можно разрушать уникальную организацию, на которую с завистью поглядывают из-за рубежа? Другой вопрос, что в Академии действительно много бюрократизма, ее структура чересчур громоздка. Тут надо подумать и провести нужные преобразования. Не может быть возражений и против развития университетской науки. Одно другому не мешает.

Эти доводы произвели некоторое впечатление на Станкевича и Шахрая и ровно никакого на Бурбулиса и Шелова-Коведяева. Находясь в зените фаворитизма, фактически полновластно в тот момент распоряжаясь государством, Бурбулис просто не желал слушать ничего, что противоречило его замыслам. А замыслы эти сводились к одному - рабскому копированию западной системы во всех ее деталях. Человек чрезвычайно амбициозный, склонный к риторике, за пару лет капризом судьбы вознесенный из скромного положения преподавателя научного коммунизма на вершину власти, он просто купался в сознании собственного всемогущества и, как мог, его демонстрировал.

Мы сидели в большом просторном кабинете в здании Белого дома за длинным столом, а в другом углу на диване и в креслах расположились представители Шаймиева, которые вели с Центром переговоры об особом статусе Татарстана. Так вот, Бурбулис демонстративно переходил от одного стола к другому, выслушивал для приличия одну-две реплики, после чего вторгался в разговор с безапелляционными суждениями. А это ведь было еще за пару месяцев до Беловежской Пущи, когда существовал Советский Союз и "россияне" имели дело с представителями главы Союзного государства.

В конце концов мне надоело это представление, и я сказал, что прошу сосредоточиться на одном предмете. Если у Геннадия Эдуардовича нет времени, лучше перенести наше обсуждение на другой день, но безответственно решать вопрос об Академии - значит совершить настоящее преступление, потому что это одно из самых великих достояний России. Это несколько остудило Бурбулиса, он даже полуизвинился за то, что "вынужден" одновременно с переговорами заниматься неотложными государственными делами, и заверил, что у российского руководства нет намерений разрушать Академию. В конце концов решили встретиться еще раз, чтобы определиться более конкретно. Но этой встрече уже не суждено было состояться.