– Что я могу сделать? Ничего нельзя сделать! Если бы я с пятого этажа бросился вниз и разбил себе голову, кому от этого была бы польза? Долго мы беседовали.

– Слушайте!
– наконец, сказал я, - я хочу говорить с Государем и чистосердечно сказать ему, как реагирует армия на близость Распутина к царской семье и на хозяйничанье его в государственных делах, чем грозит это царю и Государству...

– Что же, попробуйте! Может быть, и выйдет что-либо, - ответил мне Воейков.

{13} Я решил беседовать с Государем о Распутине. В один из следующих дней, во время закуски перед завтраком, когда ген. Алексеев, по обыкновению, скромно стоял в уголку столовой, я говорю ему:

– Надо вам, Михаил Васильевич, говорить с Государем о Распутине, - уж очень далеко зашли разговоры о нем. Дело как будто начинает пахнуть грозою.

– Ну что же, я готов. Пойдемте вместе, - ответил он.

– Я думаю, что лучше порознь. Не подумал бы Государь, что мы сговорились, - возразил я.
– Позвольте мне первому пойти и высказать, что Бог на душу положит, а вы потом поддержите меня.

– Отлично! Идите с Богом, а я потом добавлю, - согласился генерал Алексеев.

16 марта, за высочайшим завтраком, я сидел рядом с адмиралом Ниловым. Два или три человека отделяли меня от Государя, и последний поэтому не мог слышать разговора, который мы с адмиралом Ниловым вели вполголоса, почти шопотом. Мы говорили о Распутине. Завтрак уже кончался, когда я сказал Нилову:

– Я решил говорить с Государем.

– Говорите, непременно говорите! Помоги вам Бог!
– горячо поддержал меня адмирал (Насколько болезненно переживал адмирал Нилов распутинскую историю, свидетельствует следующий факт: после моего разговора с Государем 17 марта, он воспылал нежною привязанностью ко мне, которую проявлял при всяком удобном случае. А однажды он сказал мне: "Только что получил письмо от жены. Она очень просит меня кланяться вам и сказать, что она ежедневно молится за вас Богу". Меня это особенно тронуло, ибо я ни разу не видел этой женщины.). В это время Государь встал из-за стола и, как всегда, направился в зал. Все пошли за ним. Только я стал на свое место, в углу около дверей, как вдруг Государь быстро подходит и обращается ко мне: "Вы, о. Георгий хотите что-то {14} сказать мне?" Вопрос был так неожидан для меня, что мои руки буквально опустились. Государь по моему лицу узнал, что я хочу беседовать с ним.

– Да, ваше величество, мне необходимо сделать вам доклад по одному чрезвычайно серьезному делу. Только не здесь, - ответил я.

– В моем кабинете? Тогда, может быть, сейчас, как только разойдутся, сказал Государь.

Но мне хотелось хоть еще на сутки оттянуть тягостный разговор. Кроме того, следующий день - 17 марта - был днем весьма чтимого мною Алексея, Человека Божия, и я обратился к Государю:

– Разрешите, ваше величество, завтра.

– Хорошо! Завтра после завтрака, в моем кабинете, - ласково ответил Государь.

17 марта в Ставку приехали министры, и Государь после завтрака сказал мне:

– Сейчас у меня будут министры с докладами, а вы придите ко мне в 6 ч. вечера. Удобно это вам?

– Конечно!
– ответил я.

В 5 ч. 55 м. вечера я вошел в зал дворца. Ровно в 6 ч. камердинер пригласил меня в кабинет Государя.

Государь встретил меня стоя и, поздоровавшись, пригласил сесть, указав на стул около письменного стола, а сам сел в стоявшее по другую сторону стола кресло. Мы сидели друг против друга, только стол разделял нас. Я начал свой "доклад" с того, что меня чрезвычайно удивило, когда накануне Государь угадал о моем желании говорить с ним.

– Да, я посмотрел на вас, и мне сразу показалось, что вы желаете что-то сказать мне, - заметил Государь.

Потом я вспомнил о своем первом разговоре, в мае 1911 года, с Императрицей, когда она так тепло приветствовала мое намерение всегда говорить Государю только правду, как бы горька она ни была. А затем начал о Распутине. Ничего не преувеличивая, но и не утаивая {15} ничего, я доложил о всех разговорах, слышанных мною на фронте, о настроении армии, в виду таких слухов и разговоров, и, наконец, о тех последствиях, к которым создавшееся положение может привести. Я говорил о том, что в армии возмущаются развратом и попойками с евреями и всякими темными личностями близкого к царской семье человека; что в армии определенно говорят о легко получаемых через Распутина огромных подрядах и поставках для армии; что с его именем связывают выдачу противнику некоторых военных тайн; что, таким образом, за Распутиным в армии установилась совершенно определенная репутация пьяницы, развратника, взяточника и изменника; что, наконец, вследствие близости такого человека к царской семье, поносится царское имя, падает в армии престиж Государя, - и то, и другое может быть чревато последствиями и т. д.

– Ваши военачальники, ваше величество, сказали бы вам больше, если бы вы спросили их. Спросите ген. Алексеева. Он человек безукоризненно честный и скажет вам только правду, - закончил я.

Государь слушал меня молча, спокойно и, казалось мне, бесстрастно. Когда я говорил о развратной жизни и пьянстве Распутина, Государь поддакнул: "Да, я это слышал". Когда же я кончил, извинившись, что неприятною беседою доставил огорчение, он так же спокойно, как и слушал меня, обратился ко мне:

– А вы не боялись идти ко мне с таким разговором?

– Мне тяжело было докладывать вам неприятное, - ответил я, - но бояться... я не боялся идти к вам... Что вы можете сделать мне? Повесить? Вы же не повесите меня за правду. Уволите меня с должности? Я несу ее, как крест; к благам, какие она дает мне, я равнодушен; нужды не боюсь, ибо вырос в бедности и сейчас готов хоть канавы копать.

В ответ на мою реплику Государь поблагодарил меня за исполнение долга, не {16} сказав ничего больше. На этом мы расстались. Беседа наша длилась около 30 минут.