«Я, размышляя, на холме лежалИ вдруг услышал горьких жалоб звуки.Покатый склон, удвоив, отражалВ лазурный купол этот голос муки.То бурно плача, то ломая руки,Шла девушка по берегу рекиИ все рвала какие-то листки…»
Уильям Шекспир
ЖАЛОБЫ ВЛЮБЛЕННОЙ
Я, размышляя, на холме лежал И вдруг услышал горьких жалоб звуки. Покатый склон, удвоив, отражал В лазурный купол этот голос муки. То бурно плача, то ломая руки, Шла девушка по берегу реки И все рвала какие-то листки.
Соломенная шляпка затеняла Ее лицо. Хранили все черты Печать уже разрушенной немало, Но все еще приметной красоты. Был облик полон юной чистоты, Но юность от безвременной кручины Уже оделась в частые морщины.
Она пыталась, комкая платок, Замысловатым вышитый узором, Соленой влаги осушить поток, Из глаз гонимый болью и позором, На вышивку глядела влажным взором, И горький стон или надрывный крик Долину оглашал в подобный миг.
То взор ее, горящий исступленно, Казалось, небо вызывал на бой, То в землю устремлялся с небосклона, То в горизонт вперялся голубой, То вновь блуждал по сторонам с мольбой И ни на чем не мог остановиться, Готовый лишь безумью покориться.
Ее рука волос не убрала, Забыв кокетства милые повадки. От полурасплетенного узла Вдоль бледных щек вились две тонких прядки. Другие ниспадали в беспорядке, Но меж собой еще хранили связь, Кой-как под сеткой нитяной держась.
Она швыряла вглубь янтарь, кораллы, Браслеты - все, что ей дарил он встарь, И слезы в воду светлую роняла. Так скаред грош кидает в полный ларь, Так шлет подарки тароватый царь Не в то жилье, что скудно и убого, Но в изобилье пышного чертога.
Брала из сумки новые листки Записки, письма нежные, - читала, Задумывалась, полная тоски, Читала вновь и, разорвав, кидала. Из пачки, в шелк обернутой, достала Другие - те, что для любимых глаз Писались кровью в незабвенный час,
И, оросив слезами эти строки Поблекшие, сама как смерть бледна, Она вскричала: "Лицемер жестокий! Так ложью кровь твоя заражена, Что как чернила черной быть должна!" И в гневе, разжигаемом любовью, Она рвала написанное кровью.
Там стадо пас почтенный, человек. Гуляка в прошлом, знал он двор блестящий Н шумный город, где провел свой век, И знал, что боль пройдет, как час летящий. Он слышал вопли девушки скорбящей, Приблизился - и теплые слова К ней обратил по праву старшинства.
На палку опираясь, он садится Не рядом, но как вежливость велит И молвит ей: "Откройся мне, девица, О чем, скажи, душа твоя болит? Зачем ты плачешь, от каких обид? Поведай старцу!" - Добрый от природы, Не стал он черствым, несмотря на годы.
Она в ответ: "Отец мой, если вы По мне прочли, как жизнь играла мною, Не думайте, что я стара, - увы! Не бремя лет, лишь горе в том виною. И я цвела б, как розмарин весною, Поверьте мне, когда б одну себя Могла любить, другого не любя.
Но слишком рано я вняла, к несчастью, Мужской мольбе - недаром было в нем Все то, что женщин зажигает страстью. Любовь, ища себе надежный дом, Отвергла все, что видела кругом, И в нем нашла свой храм живой и зримый, Чтобы навеки стать боготворимой.
Еще он бритвой не касался щек, Едва пушком пробилась возмужалость, И был нежнее кожи тот пушок. Любовью подстрекаемая шалость Решить неоднократно покушалась, Как лучше он - с пушком иль без пушка; Задача оказалась нелегка!
А волосы! Подкравшись от реки, Любил зефир в тиши ночного сада К его губам прижать их завитки. Сердца спешат, когда их ждет отрада; В него влюблялись с первого же взгляда, И рая весь восторг и волшебство Сулил плененным томный взор его.
Прекрасен был и дух его, как тело. Девичья речь, но сколько силы в ней! Мужчинам в спорах он перечил смело И, ласковый, как ветер майских дней, Являлся вихря зимнего страшней. Считали правом юности строптивость, А лжи служила маскою правдивость.
Каким красавцем на коне он был! Казалось, конь гордится господином И от него заимствует свой пыл. Они скакали существом единым, Загадку задавая всем мужчинам: Седок ли счастлив на коне таком, Иль счастлив конь под этим седоком.
Но каждый спор кончался на решенье, Что меркнет все пред красотой его; Он украшал любое украшенье И сам был совершеннее всего. Могло ль украсить что-нибудь его, Когда сама прекраснее казалась Та красота, что с ним соприкасалась!
Во всех вопросах рано искушен, Владея даром слова превосходно, Изведал все глубины знанья он, Мог убедить кого и в чем угодно, Веселье в грусть преображал свободно, А горе в смех и, сам еще дитя, Всех силой слова подчинял шутя.
Так властелином стал он над сердцами, Мужчин и женщин обольстив равно, И все служить ему тянулись сами, Во всем, везде с ним были заодно. И не казалось стыдно иль смешно Ловить, предупреждать его желанья, Не дожидаясь просьб иль приказанья.
Все жаждали иметь его портрет И каждый день и час им любоваться. Так празднолюбец, видевший весь свет, Запомнить хочет виллу, парк, палаццо, Чтобы чужим богатством наслаждаться Хоть мысленно, хотя б на миг забыв, Что сам богач, подагрик старый, жив.
И слова с ним не молвила иная, А думала, что он в нее влюблен. Так я сама пошла в силки, не зная, Как был искусен, хоть и молод он, Какой волшебной силой наделен. Отдав ему цветок, едва созревший, Осталась я как стебель пожелтевший.
Но я не уподобилась другим, Его не домогалась я нимало. Нет, защищая честь свою пред ним, Я долго расстоянье соблюдала. Твердил мне опыт: ты не раз видала, Что у него для женщин два лица, Что скуки ради губит он сердца.
Ах, но кого чужое учит горе, Кому подскажет боль чужих обид, Что сам он должен испытать их вскоре, И кто грядущий день предотвратит? Чью кровь совет хороший охладит? Ему на миг желанье покорится, Но тем сильнее снова разгорится.