Пьер, чье внешнее спокойствие помогло Элен высказаться, резко вскочил. Он схватил портфель так резко, что тот раскрылся. Выпала папка, и бумаги рассыпались по полу. Встав на колени, он стал собирать листки по одному и сквозь зубы промолвил:

– Скажите вашему другу, что вы имеете право ехать с ним, если хотите.

Затем он поднялся с пола, очень бледный. Руки его тряслись. Из них выпал лист, но он не обратил на это внимания.

– Скажите ему также, - закончил он, отчетливо произнося каждое слово, - что, если он отнимет у меня сына, даже если суд будет на его стороне, я убью его.

В ту ночь, Марк, несмотря на то что родители пожелали ему спокойной ночи, не сомкнул глаз.

IV

Случилось то, чего Пьер опасался: находка статуэтки, как только о ней написала местная газета, вызвала скандал. Был нарушен непрочный мир между кланами Ибисов и Орлов, и которые входят все жители Острова. В результате стычки, где хитрость, а не смелость сыграла решающую роль, было признано, что первыми на Острове поселились Ибисы и что, следовательно, им и принадлежит право первородства. Чтобы не унизить побежденных, победители рассудили так: Ибисы должны были появиться на Острове раньше, иначе Орлам нечем было бы питаться. Такое объяснение отводило победителям роль пищи для Орлов. Оно смягчило унижение побежденных и помогло выработать закон, по которому правила, вытекающие из обычаев обоих кланов, стали обязательными для всех.

Но в памяти и в чаяниях Орлов навсегда сохранилась обида. И она пробуждалась по каждому поводу: неурожай, неудачная рыбная ловля, пожар, несчастный случай. Даже в ходе борьбы за независимость эта обида мешала выработке общей стратегии, а когда победа была завоевана, союз новых хозяев Острова оставался непрочным.

А вот на груди двуполого существа, фигурку которого выкопали Пьер и Камбэ, явственно видно было изображение птицы с крючковатым клювом и с загнутыми когтями. Этот правитель, изображение которого оказалось древнейшим археологическим свидетельством, вне всякого сомнения, принадлежал к клану Орлов. Стало быть, Ибисы не являлись первыми жителями Острова. Им следовало смириться, признав очевидное, иначе мог вспыхнуть конфликт.

В тот же вечер, возвращаясь из домика миссионеров, Жюли наткнулась на труп водоноса, покрытый черными и белыми полосами, напоминающими окраску священного Ибиса. Он лежал в болоте, близ Усадьбы. И прожорливый орел клевал ему глаза.

Солнце опустилось за вершины деревьев, с которых свисают продолговатые плоды. Камбэ убирает инструменты и рабочую одежду в дощатый сарайчик и покидает место раскопок. Следом за ним летит Большой Турако. Во время сильной жары он скрывался на опушке леса и лакомился там фруктами. А сейчас, расправив крылья, перелетает с дерева на дерево, а потом парит, приближаясь к Вилле. Краем глаза Камбэ следит за ним, но, только подойдя к дому, поднимает голову. Словно ожидая этого, птица усаживается на верхнюю ветку бананового дерева, которое Пери посадил посреди квадратного участка, засеянного ямсом, в месте, защищенном от ветра нагромождением камней.

В вечерней тишине, предшествующей серенадам из ночных шумов, Большой Турако машет крыльями, поднимает длинный хвост и посылает сидящему на последней ступеньке крыльца Камбэ долгий вопль низкого тона, перемежающийся хриплыми криками. Другие турако при наступлении сумерек разлетаются по мангровым зарослям и тоже кричат свое. Стихают они лишь после того, как замолкает Большой Турако, испустив последний прерывистый крик.

Пьер дочитывает длинное письмо от Элен. С подробностями, свойственными ее манере архивиста, она вспоминает счастливые и несчастливые часы их совместной жизни. Его волнует это перечисление незначительных, еще не забытых фактов, как бы хранящихся в замороженном пространстве его памяти. Она сообщает, что приедет на Остров и хочет там побыть какое-то время, "чтобы сообщить тебе кое-что и посмотреть, стирает ли разлука страдания".

Камбэ кладет в картонную коробку осколок горшка, найденный охотником в корнях поваленного ветром дерева. На черепке хорошо сохранилось изображение дикого зверя с одним глазом посреди лба и двумя зрачками в этом глазу.

– Если бы женщина, которую ты любил, написала тебе такое, что бы ты подумал?
– спрашивает у него Пьер, показывая ему письмо.

"Мне не хватает твоей ненависти. Ведь это была именно ненависть - та вежливая сдержанность, которая мешала тебе выразить гнев и отвращение, когда после твоего одинокого ужина я приходила, вся еще пропитанная запахом любовника, с которым только что рассталась, запахом, который я принуждала тебя вдыхать, целуя тебя перед тем, как запереться в ванной, где, сидя в горячей воде, мечтала о следующем свидании, о будущих объятиях. Да, это была ненависть, когда не в силах дочитать страницу ты отрывал глаза от книги и следил за моими движениями взад-вперед по квартире. Когда, чересчур остро ощущая свое одиночество, я будила, брала на руки, прижимала к себе нашего сына, потом опять укладывала его, поправляла одеяло, целовала его в губы, смотрела, как он вновь засыпает. Да, ненависть была в твоем ненавязчивом наблюдении за мной, в упрямом молчании, в притворном безразличии, скрывавшем ярость, которой ты давал выход потом без свидетелей: сколько книг с оторванными обложками, сколько перекрученных ножей для разрезания книг, сколько сломанных карандашей, ручек, трубок, сколько пар очков со сломанной оправой. И когда ты входил в нашу спальню, чтобы лечь в кровать, стоящую вплотную к моей кровати, разве не выдавали эту укрощенную ярость твоя бледность, дрожь в руках, искривленные губы?

Да, мне не хватает твоей ненависти. Она говорила о том, как много я для тебя значу, а теперь, без тебя, я не значу ничего. Я хочу убедиться, что эта ненависть сохранилась, хочу увидеть ее, когда приеду на Остров, не сообщая заранее ни дня, ни часа. Как смерть!"

– А не разочаруется ли она?
– озадаченно спросил Камбэ.

Пьер молчит, долго смотрит на письмо, рвет его и кидает в корзину, где обрывки теряются среди смятых черновиков, покрытых табачным пеплом.

* * *

– Ну, не бесчеловечно ли это?

– В человеке все человечно, в том числе и все то ужасное, что он совершает, - говорит Ребель.

– Тогда почему некоторые поступки кажутся бесчеловечными?
– настаивает приятель и сподвижник Ребеля, считающийся чем-то вроде его заместителя.

– Не всем.

– Может быть, духи, которым мы поклоняемся, просто развлекаются, вызывая в нас чувство виновности?

– Давай поговорим о чем-нибудь другом... Все-таки сегодня Праздник!

Сидя на террасе кафе, где когда-то проходили подпольные собрания повстанцев против колониального режима, они пьют, вспоминая погибших товарищей и перемежая возлияния приятными воспоминаниями, горькими сожалениями, пессимистическими рассуждениями о морали, бессодержательность которых усугубляется алкоголем.