Однажды дедушка вернулся из Твери, куда он отвозил муку на своей паре - Змейке и Красавчике, как обычно, с «головой» сахара, разными крупами и прочим. Нужно сказать, что Красавчик давно уже совершенно покорил моё сердце. Мне очень хотелось хоть немного проехаться на нём. Лошадей распрягли возле сарая, где стояли телеги, и меня посадили верхом на Красавчика. Я должен был доехать на нём до крыльца дома самостоятельно. А там уже с него должны были снять шлею и хомут. Сначала - буквально несколько шагов - всё шло хорошо, но затем Красавчик захотел пить после утомительной дороги. Я начал тянуть его за повод вправо, а он, почувствовав, кто на нём сидит, вдруг побежал рысью влево к колоде с водой и… я шлёпнулся на землю. Долго я ревел, но не от боли, нет, от обиды, что мой любимый конь меня не послушал и поступил таким коварным способом! Я стоял около окна, уткнувшись носом в стекло, и безутешно рыдал. Однако любовь моя к этой лошади от этого не только не угасла, а ещё больше укрепилась. Я всегда, как только представлялся случай, давал Красавчику кусочек хлеба или сахара. К семи годам я его так приручил к себе, что он стал убегать из табуна и являться к утреннему завтраку для того, чтобы полакомиться хлебом из моих рук. В табуне его никто не мог поймать и надеть на него оголовье. Только мне это удавалось и то потому, что я сначала давал ему несколько кусочков хлеба, а потом, взяв за чёлку, спокойно, но быстро, надевал на него уздечку.

С тех пор я ни разу не падал с лошади, пока снова не сел на неё в спортивном обществе, будучи уже взрослым человеком. С семи лет я мог отвести и привести деревенскую лошадь в табун и из табуна без уздечки на любом аллюре. Мы, мальчишки, подходили к лошади с кусочком хлеба и, поласкав её легонечко, заходили сбоку, а потом прыгали на неё, мгновенно закидывая правую ногу и ложась животом на спину лошади. И вот мы уже сидим на её спине, чувствуя себя хозяевами положения, и даже тон нашего голоса, хоть и мальчишеского, был, тем не менее, повелительным!

Бабушка моя, Домна Спиридоновна, летом вставала с рассветом, раньше всех и едва ли не больше всех трудилась. Она была очень заботливой, любили своих детей и многочисленных внуков. По праздникам бабушка забирала нас, внуков, сажала всех в телегу, и мы ехали в церковь за четыре километра в село Садыково. Мне тогда было лет 8-9. В эту церковь приходила из соседней с Садыково деревни Жирносово семья по фамилии Зубковы. Помню до сих пор, что в этой семье была девочка моего возраста - Олечка. Она обычно была одета в розовое платьице и носила соломенную шляпку с широкими полями и розовой лентой. В церкви Зубковы становились справа, а мы с бабушкой - левее их. Во время всей службы я косил глазами вправо и, видимо, настолько несдержанно, что мои двоюродные сёстры, братья и даже дяди, словом, все знали про мои нежные чувства и поддразнивали меня при случае. Такое чувство невозможно скрыть. И в этом возрасте оно глубоко прекрасно и ни с чем несравнимо. По возвращении из церкви нас ожидал праздничный стол. Бабушка как всегда вставала с рассветом, затапливала русскую печь, и в праздничные дни к картошке добавлялись белые булочки, ватрушки из белого и ржаного теста и горячие лепёшки, печёные на угольях. Всем варилось по яичку в самоваре колоссальных размеров, который могли принести только дяди. После завтрака разрешались и начинались игры, гармошка, песни… Некоторые я помню до сих пор. По средам и пятницам дедушка и бабушка ели только постное. В эти дни ни песни, ни игра на инструментах не разрешались.

К концу своей жизни бабушку разбил паралич. Она была прикована к постели. В доме к этому времени остались лишь два холостяка - её сын Сеня и дочь Дуня. Они вдвоём ухаживали за ней и делали всю работу и в доме и по сельскому хозяйству. Бабушка была совершенно беспомощна. Она только молилась Богу и просила его как можно скорее послать ей смерть, чтобы не быть обузой для родных.

С трёх лет я всегда пел, а потом стал ещё и насвистывать. Свистел и напевал я всю свою жизнь. А как здорово и красиво пели песни девчата! Каких только частушек не наслышишься от них! Лучшим из плясунов и гармонистов был самый младший сын моей бабушки - мой дядя - Коля. Он выделялся из всех своих братьев и просто знакомых своей красивой наружностью. Особенно хороши у него были большие красивые глаза. Он покорял девчат не только своей красотой, но и умением блестяще плясать вприсядку, аккомпанируя самому себе на трёхрядке. Когда в праздники он выходил на гулянье, то обычно начинал на трёхрядке тверской частушечный мотив. Какое напевное начало в наших тверских частушках! Хорошо помню до сих пор, а иногда и теперь переливно насвистываю… Все девчата деревни начинали тянуться за ним. Правда, когда он появлялся в соседних «чужих» деревнях, то из ревности к нему начинались драки. В ход пускались колья, кистени, кулаки… Обычно всё кончалось благополучно. У молодёжи гулянья сменялись работой, а работа кончалась гуляньем.

Хорошо помню, как в Терёбино, идёшь, бывало, по грибы с лукошком мимо стада коров и обязательно завернёшь к пастуху Митьке. Ему было лет 14-15. Особенно меня прельщало его умение щёлкать длинным-предлинным кнутом. Ручка у этого кнута очень короткая. Кнутовище у ручки очень толстое, а к концу - очень тонкое, заканчивающееся плетёным хвостиком из конского волоса. В нём и была «вся соль». Когда какая-нибудь «шалунья» собиралась оторваться от стада, Митька брал кнут, да так, бывало, щёлкал в её сторону, что она, обычно, сразу поворачивала к стаду. Ну а если корова не слушалась, то он, на своих быстрых ногах, подбегал и, щёлкнув уже по ней, «обжигал» её кончиком кнута: и не вредно для её здоровья, но и очень полезно для её памяти.

Я любил упражняться в этом искусстве - щёлкать. Это не так-то просто. В начале обучения кончик кнута обжигал меня самого. В таких случаях Митька, посмеиваясь, говорил: «Что, брат, за обучение платят?». Но страсть всё преодолевает.

А как он учил меня делать дудочку и рожок! Это тоже не «что-нибудь»! Нужно было срезать свежую липку, выбрать место подлиннее между сучками, надрезать кругом до именно сердцевины (а это чувство меры не сразу даётся), выкрутить сердцевину и… получалась дудочка с четырьмя вырезанными на ней клапанами (отверстиями). В дудочку вставлялся кусочек сердцевины и делался вырез (как на свистке). А в рожок вставлялся пищик.

Слышали ли Вы, читатель-горожанин, как на утренней заре, собирая стадо, «Митьки» играют на рожке или дудочке? Знаете ли Вы, что такое утренняя роса?… Заиграет Митька в свой рожок и стадо собирается под его напев. Он играет, а Вы идёте по росе, смотрите на коров, на природу, а душа Ваша внемлет чему-то прекрасному, чудодейственному… Вспоминаешь сейчас и, как пишет Н.В.Гоголь: «Тогда мне так «запахнет деревней»…

После того, как я начал учиться, Терёбино я посещал каждое лето. Я старался со всем прилежанием закончить учебный год без переэкзаменовки, и мне это всегда удавалось, ибо, чем ближе была весна, тем сильнее воображение и мысли нашёптывали мне о моём дорогом и необыкновенном Терёбино. Счастливое детство: романтика чарующей природы, здоровые спортивные игровые увлечения, сельскохозяйственные работы, рыбная ловля, собирание цветов, земляники, малины, грибов, общение с ребятами - двоюродными братьями и сёстрами.

Мы продолжали жить на даче в Лосиноостровской. В зимнее время меня уже начали подготавливать к поступлению в школу. Я занимался со своей тёткой, сестрой отца. На Лосинке тогда не было школ и для того, чтобы получить образование, нужно было ездить в Москву.

Восьми лет я поступил в гимназию, но вскоре мать перевела меня в реальное училище Воскресенского, пользовавшееся большой славой. Она считала образование и здоровье детей своей самой важной заботой. Самого старика Воскресенского я ещё застал живым. Он бесконечно любил детей. С его лица никогда не сходила улыбка. Про него можно было смело сказать словами Н.В.Гоголя: «На лицах у них всегда написана такая доброта, такое радушие и чистосердечие, что…» или: «Лёгкие морщины на их лицах были расположены с такой приятностью, что художник, верно, украл бы их». И действительно, художник училища Высоцкий, который преподавал нам рисование, написал его портрет. Увы, хоть и хорошо написал, но того обаяния вечной улыбки, того радушия и чистосердечия этого старичка, видимо, никто не мог бы передать. Его влияние в школе распространяло необыкновенно спокойный доброжелательный и спокойный стиль взаимоотношений между людьми всех рангов - от директора до швейцара.