Анука не понимала, отчего, не успевала она отхлебнуть из чашки, - та становилась пуста. Тамарина бабушка подливала, но это не помогало - Анука вмиг выпивала. И варенья ей не хватало. Наслаждаясь, она не могла насладиться, и ей хотелось сидеть и сидеть за чужим вечерним столом, за которым было много лучше, нет, стократ лучше, чем за их собственным.

– И что же у вас там растет?

– Почти все.

– Яблони, малина, да?

– Все, и крыжовник, и айва.

– А участок большой? Сколько соточек?

– Очень большой.

– Ну какой большой, что - соседей не видно?

– Да, не видно, дедушка говорит - гектар.

– И что, он дачу сам построил?

– Да, но я не помню, меня не было.

Тамарина бабушка улыбнулась:

– От трудов праведных не построить палат каменных... И что же, он ссуду брал?

– Не знаю. Он клубнику продавал и строил.

В ответ, просияв, обрадовались.

Когда Анука попробовала описать бабушке настроение и запах в Тамариной комнате, Вера Эдуардовна ответила, что, мол, ладно, знает она, чем таким там пахнет, - пахнет горшком, потому что Тамара ночью не может проснуться, и ее гордая бабушка?неряха, не стирая, кое?как сушит простыни то на кухне, а то просто в комнате. Но Анука только удивилась, как ее бабушка не права.

Анука не ела больше никакого варенья, а хотела только сливовое. Зинаида Михайловна придумала обменять немного у соседей на банку вишневого, но Вера Эдуардовна не позволила. Словно во избежание позора, Ануке стали покупать сливовый конфитюр в том фруктовом магазине, лепные гирлянды которого она увидела сквозь витрину. Но Анука съедала свой конфитюр так быстро, что однажды Зинаида Михайловна вспылила и так накричала, что Ануке открылось, что и тут ее ненавидят.

7

.

Иногда они с Томой переодевались, наряжаясь в царевен. Придумывали себе имена, а потом воображали. Анука всегда была только Джульеттой. Ее Джульетта была анемичной и нежной, и она погибала.

– Вот она, смотри, - говорила Анука. Она приносила в Тамарину комнату необыкновенно большого формата книгу; Джульетта то розовела, то белела там всюду. Разворачивали на той странице, где грустная девушка в голубом обнимала колонну балкона.

Тамара же, выбрав имя Кармен и никогда от него не отрекаясь, в свою очередь тоже взяла как?то с этажерки флакон и показала на этикетке совершенно взрослую женщину с красным цветком в волосах, приоткрывшую хриплые граммофонные губы.

Анука пожалела Тамару и попробовала ее отговорить, ну хотя бы в пользу Марии из "Бахчисарайского фонтана", но Тамара не послушалась. Если бы ей сказали, что и Кармен погибала, Анука, наверное б, задумалась, но Тома этого не говорила.

Дальше длинных платьев и шлейфов игра почему?то не шла; стоило нарядиться, как игра увядала.

Но еще слаще Ануке было остаться в комнатах одной, если все уходили. Этого почти никогда не случалось, - бабушка никогда не отлучалась, да и мама всегда шила дома. Когда в редких случаях Ануку собирались оставить, ее загодя готовили к тому, что ей может прийтись туго:

– Закройся на ключ, потому что соседей тоже не будет, не открывай на парадный звонок, не отзывайся.

– Быстрее, быстрей уходите!
– ликовала Анука в душе.
– Как только за вами захлопнется дверь - в ту же минуту!..

Что "в ту же минуту" - она, конечно, заранее знала.

Когда взрослые, договорившись о ее благоразумии и отдав по?следние наставления, уходили, Анука бросалась в комнатку бабушки и дедушки и открывала желтенький шифоньер. Там на нижней полке, почти на полу, размещалось царство тетиных туфель. Они были Ануке почти по ноге. Она сгребала их на такой же светлый, как и сам шифоньер, ромбовидный, натертый мастикой, паркет и, усевшись в шкаф, спиною к свисавшим плащам и платьям, начинала по очереди мерить бесконечную вереницу черных, серых, и синих, и белых, на вид хрупких, как яичная скорлупа, туфель на высоких шпильках, оканчивавшихся металлической каплей набоек. У нее была любимая пара. Она оставляла ее напоследок. Эти черные с синевою туфли, напоминавшие подведенные тетины глаза или подбитый глаз пьяницы, были самыми открытыми и самыми вызывающими, и одновременно самыми маленькими - наверное, они несколько жали тете и она их реже других надевала. В них?то Анука и пребывала до конца примерки. Оказавшись на каблуках, она удивлялась, что угол зрения изменился: пол удалился, зеркальная полка стала по пояс; она брала с нее бабушкины горько?оранжевые витамины и сама перед собой притворялась, что ей вкусно. Потом надевала лохматую, точно кактус, со шлицей сзади, тетину юбку и заправляла в нее ка?проновую блузку, в нагрудном карманчике которой лежали клипсы, что были совершенно в тон фиолетовым газовым оборкам.

Однажды на этом этапе одевания дверь открылась домашним ключом и вошел приехавший на обед Коля Зотиков, тетин любовник, таксист.

– А я за тобой! Поехали - прокачу, - сказал он.
– Только быстрей. Я же говорю, быстрей, - прямо в чем есть.

– Но...
– чуть не испустив дух, отозвалась Анука.

– Пускай. Ничего.

У крыльца стояла машина с оленем, очень помятая, очень старая и большая. Когда сели, Коля подождал, пока Анука несколько раз хлопнет дверцей, потом закрыл сам.

– Отсядь от окна, дверца слабая, а то вывалишься на повороте, - у нас в парке недавно так было. Сиди посередине.

Ануку покоробило, что Коля говорит о ненужном сейчас, - не только о ненужном, но о некрасивом, - о гусеничной колее в небе салюта, - говорит тогда, когда все громадно и празднично, потому что впервые в ее жизни он сделал так, что она едет в такси.

Они покружили по бульвару под солнцем, где на фонарных подставках?шарах, как на морских буях, плавали, будто спасаясь, сразу по три льва. Потом остановились на Арбатской площади, и Коля удивил: