– А крестьяне дружно живут между собою?
– перебил я.

– А вот как дружно. Вот, говорит... Это Тараканов мне говорит, братейник, то есть председатель... Вот, говорит, Шурка, ты рот-то на сходках поуже держи, а то ушей много у меня. Хочешь, для испытания? Хочу. Тогда ругай меня на сходке и власть ругай, я ничего не сделаю. Я, значит, и вошел в откровенность, то есть на сходе: обкладывал почем зря. После, через недельку повстречались с ним. Он мне, как по пальцам: ты то-то говорил, то-то говорил, а тебе отвечали так-то. А на сходе все свои, самосильные хозяева были. Вот народ какой.

* * *

Мимо старух и баб в чистых платочках, мы прошли в заднюю комнату. Маленькая лампа освещала скупо, еле разглядишь, кто сидит за круглым большим столом.

– А-а, вот они... Наконец-то...
– Это поднялся священник и вновь сел.
– А мне, к сожалению, ехать скоро.

Я поместился между хозяином, радушным румяным стариком и дремавшим псаломщиком.

Рядом со священником здоровецкий старичина. Голова серой копной, маленькая бороденка, жирные щеки полезли книзу, губы толсты - такими губами трудно говорить - он пьет самогонку молча. Редко-редко влепит ядовитое словцо. Звать его - Пров.

Священник сразу же вцепился в агронома. Но хозяин мешает мне слушать: жалуется на налоги, - 1000 это не налоги, а погибель в двадцать раз больше, чем при царе, ежели и на будущий год в такой мере - крышка мужику.

– Я не зря тебе толкую, милый человек. Пропечатывать надо. Со смыслом, мол, бери, сообразуясь. Ежели овцу стригут, шкуру не спущают: а то сдохнет.

Краем уха ловлю:

– Не даром же великие умы ходили в Оптину пустынь: Достоевский, Толстой, у старцев правды искать, - говорил священник.
– А теперь у кого правды ищут? И кто?

– Вот вы говорили, что ваша церковь зовет к себе всех, - сказал агроном, и черные умные глаза его уперлись в елейное лицо священника.
– А Толстого вы приняли бы? Лично вы?

– Ежели б раскаялся - принял бы.

– Тогда это не Толстой был бы. Нет, а вот грешного, отрицающего церковь, еретика, которого мы чтим, приняли бы вы?

– Нет.

– Так где ж в вашей церкви свобода, о которой проповедовал Христос?

– Партию свою и то коммунисты чистят, - возразил священник, - а вы требуете, чтобы пустили в стадо волка. Для чего его пускать? Чтоб он церковь разрушил окончательно?

– Батюшка, что вы говорите, - улыбнулся агроном.
– Значит, ваша церковь так беспомощно слаба? Вы боитесь критики, да?

– Ерунда!
– сиплым басом гукнул Пров.

– Вот дедушка, Пров Степаныч, что-то хочет сказать, - улыбнулся священник.
– Ну-ка, ну-ка, как на твой смысл?

– Ерунда, - еще раз хмуро сказал Пров, корявый, как пень, и выпил.

Пришла закутанная в шаль баба с кнутом:

– Батюшка, пора ехать.

– Сейчас, сейчас... Ступай, Маремьянушка, я выйду сейчас.

Он заговорил о неустройстве современной жизни: все сдвинулось со своих вековых мест и блуждает во тьме. Крестьяне, в особенности молодежь, нравственно распоясались и стали дерзки. И нашему крестьянину нет никакой поддержки со стороны: школ мало, учителя неважные, культурных начинаний не видно, интеллигенция отсутствует.

– Батюшка, - перебил его агроном.
– А ведь священник мог бы принести народу, а следовательно, и государству большую пользу.

– Да научите, как? Ведь мы же прижаты новой властью к стене.

– А-а, прижаты?
– злорадно шевельнул Пров губищами.

– Да, прижаты, - покосился на него священник.
– Чуть не так рот раскрыл и - неприятность. А кроме того, нынешнее государство желает существовать вне религии... Дак как же прикажете влиять на жизнь?
– и батюшка недоуменно развел руками.

– А вот как, - сказал спокойно агроном.
– Я сам крестьянский житель. И знаю, что мужик обрабатывает землю не по-настоящему, он обращается с нею, как последний хищник, он не любит землю. И ваша обязанность заставить мужика любить ее. Понимаете ли, заставить!
– глаза агронома загорелись, и голос звучал убежденно.

– Но как, как?

– Проповедью. Да, да, не удивляйтесь. Проповедью, с церковной кафедры. Раз'яснить темному уму, что труд должен быть осмыслен, опоэтизирован, что такой труд не проклятие, а подвиг, а высокое назначенье человека. Вы должны возвести труд в принцип всей жизни, да не всякий трудишко, не всякое ковырянье земли сохой - лишь бы сам был сыт, - а настоящий труд, чтоб зацвела вся земля, чтоб...

– Ерунда!
– перебил Пров.
– Я церковный староста. Во многословии нет глаголания... Аминь, рассыпься!
– и выпил.