– За кобылкой Мрыхина поглядывай! Подсоби ей!.. На ней уздечка. Да греби же! Греби!..
– хрипло кричал похожий на кабана сотенный.

Лошади благополучно переплыли. На той стороне их ждали казаки. Они разбирали лошадей, накидывали уздечки. С этой стороны начали перевозить седла.

– Где вчерась горело?
– спросил Прохор у казака, подносившего к лодке седла.

– По Чиру.

– Снарядом зажгло?

– Каким там снарядом?
– сурово отвечал казак.
– Красные подпаливают...

– Все начисто?
– изумился Прохор.

– Да не-е-ет... Богатые курени жгут, какие железом крытые, либо у кого подворье хорошее.

– Какие же хутора погорели?

– С Вислогузова до Грачева.

– А штаб Первой дивизии - не знаешь, где зараз?

– На Чукаринском.

Прохор вернулся к беженским подводам. Всюду над бескрайно тянувшимся станом схватывался под ветерком горький дымок костров из сушняка, разобранных плетней и сухого скотиньего помета: бабы варили завтраки.

За ночь прибыло еще несколько тысяч беженцев со степной полосы правобережья.

Возле костров, на арбах и повозках пчелиный гул голосов:

– Когда она приспеет нам - очередь переправляться? Ох, не дождешься!

– Накажи господь, - высыплю хлеб в Дон, чтобы красным не достался!

– Возле парома ми-и-иру - как туча стоит!

– Болезная моя, как же мы сундуки-то бросим на берегу?

– Наживали-наживали... Господи-Сусе, кормилец наш!

– Было бы на своем хуторе переехать...

– Понесла нелегкая сила в эти Вешки, эх!

– Калинов Угол, гутарили, начисто спалили.

– Гребтилось на паром добраться...

– Ну, а то помилуют, что ли!

– У них приказ: всех казаков от шести лет и до самых ветхих годов рубить.

– Зашшучут нас на энтой стороне... Ну, что тогда?

– Вот мяса нашатают!..

Около раскрашенной тавричанской брички ораторствует статный седобровый старик, по виду и властным замашкам - хуторской атаман, не один год носивший атаманскую насеку с медным надвершием:

– ...спрашиваю: "Стало быть, миру погибать надо на берегу? Когда же мы сумеемся со своими гуньями на энту сторону перекинуться? Ить нас же вырубят красные на кореню!" А ихнее благородие говорит мне: "Не сумлевайся, папаша! До сих пор будем позиции занимать и отстаивать, покеда весь народ переедет. Костьми ляжем, а жен, детей, стариков в трату не дадим!"

Седобрового атамана окружают старики и бабы. Они с величайшим вниманием выслушивают его речь, потом поднимается общий суматошный крик:

– А почему батарея смоталась?

– За малым людей не потоптали, скакали на переправу!..

– И конница пришла...

– Григорий Мелехов, гутарили, фронт бросил.

– Что это за порядки? Жителев побросали, а сами?..

– А войска тяпают передом!

– Кто нас будет оборонять?

– Кавалерия вон вплынь пошла!..

– Всякому своя рубаха...

– То-то и оно!

– Кругом предали нас!

– Гибель подходит, вот что!

– Высылать надо к красным стариков с хлебом-солью. Может, смилуются, не будут казнить.

На въезде в проулок, около большого кирпичного здания больницы, появляется конник. Винтовка висит у него на передней седельной луке, сбоку покачивается выкрашенное в зеленое древко пики.

– Да это мой Микишка!
– обрадованно вскрикивает распокрытая пожилая баба.

Она бежит к всаднику, перепрыгивая через дышла, протискиваясь между возками и лошадьми. Верхового хватают за стремена, останавливают. Он поднимает над головой серый пакет с сургучной печатью, кричит:

– С донесением в главный штаб! Пропустите!

– Микишенька! Сынок!
– взволнованно кричит пожилая баба. Растрепанные черные с проседью космы волос ее падают на сияющее лицо. Она с дрожащей улыбкой всем телом прижимается к стремени, к потному лошадиному боку, спрашивает:

– На нашем хуторе был?

– Был. Зараз в нем красные...

– Курень наш?..

– Курень целый, а Федотов сожгли. Наш сарай было занялся, но они сами затушили. Фетиска оттель прибегла, рассказывала, что старшой у красных сказал: "Чтоб ни одна бедняцкая хата не сгорела, а буржуев жгите".