В кухне стало темнее. Снаружи окно заслонила чья-то фигура. Ильинична повернулась к окну и ахнула:

– Они! Красные! Натальюшка! Скорей ложись на кровать, прикинься, будто ты хворая... Как бы греха... Вот дерюжкой укройся!

Только что Наталья, дрожа от страха, упала на кровать, как звякнула щеколда, и в стряпку, пригибаясь, вошел высокий красноармеец. Детишки вцепились в подол побелевшей Ильиничны. А та как стояла возле печи, так и присела на лавку, опрокинув корчажку с топленым молоком.

Красноармеец быстро оглядел кухню, громко сказал:

– Не пугайтесь. Не съем. Здравствуйте!

Наталья, притворно стоная, с головой укрылась дерюгой, а Мишатка исподлобья всмотрелся в гостя и обрадованно доложил:

– Бабуня! Вот этот самый и зарезал нашего кочета! Помнишь?

Красноармеец снял защитного цвета фуражку, поцокал языком, улыбнулся.

– Узнал, шельмец! И охота тебе про этого петуха вспоминать? Однако, хозяюшка, вот какое дело: не можешь ли ты выпечь нам хлеба? Мука у нас есть.

– Можно... Что ж... Испеку...
– торопливо заговорила Ильинична, не глядя на гостя, стирая с лавки пролитое молоко.

А красноармеец присел около двери, вытащил кисет из кармана и, сворачивая папироску, затеял разговор:

– К ночи выпечешь?

– Можно и к ночи, ежели вам спешно.

– На войне, бабушка, завсегда спешно. А за петушка вы не обижайтесь.

– Да мы ничего!
– испугалась Ильинична.
– Это дите глупое... Вспомнит же, что не надо!

– Однако скупой ты, паренек...
– добродушно улыбался словоохотливый гость, обращаясь к Мишатке.
– Ну, чего ты таким волчонком смотришь? Подойди сюда, потолкуем всласть про твоего петуха.

– Подойди, болезный!
– шепотом просила Ильинична, толкая коленом внука.

Но тот оторвался от бабушкиного подола и норовил уже выскользнуть из кухни, боком-боком пробираясь к дверям. Длинной рукой красноармеец притянул его к себе, спросил:

– Сердишься, что ли?

– Нет, - шепотком отозвался Мишатка.

– Ну вот и хорошо. Не в петухе счастье. Отец-то твой где? За Доном?

– За Доном.

– Воюет, значит, с нами?

Подкупленный ласковым обращением, Мишатка охотно сообщил:

– Он всеми казаками командует!

– Ох, врешь, малый!

– Спроси вот хучь у бабки.

А бабка только руками всплеснула и застонала, окончательно сокрушенная разговорчивостью внука.

– Командует всеми?
– переспросил озадаченный красноармеец.

– А может, и не всеми...
– уже неуверенно отвечал Мишатка, сбитый с толку отчаянными взглядами бабки.

Красноармеец помолчал немного, потом, искоса поглядывая на Наталью, спросил:

– Молодайка болеет, что ли?

– Тиф у нее, - неохотно ответила Ильинична.

Двое красноармейцев внесли в кухню мешок с мукой, поставили его около порога.

– Затопляй, хозяйка, печь!
– сказал один из них.
– К вечеру придем за хлебами. Да смотри, чтобы припек был настоящий, а то худо тебе буде!!

– Как умею, так и испеку, - ответила Ильинична, донельзя обрадованная тем, что вновь пришедшие помешали продолжению опасного разговора, и Мишатка выбежал из кухни.

Один спросил, кивком головы указывая на Наталью:

– Тифозная?

– Да.

Красноармейцы поговорили о чем-то вполголоса, покинули кухню. Не успел последний из них свернуть за угол - из-за Дона защелкали винтовочные выстрелы.

Красноармейцы, согнувшись, подбежали к полуразваленной каменной огороже, залегли за ней и, дружно клацая затворами, стали отстреливаться.

Испуганная Ильинична бросилась во двор искать Мишатку. Из-за огорожи ее окликнули:

– Эй, бабка! Иди в дом! Убьют!

– Парнишка наш на базу! Мишенька! Родименький!
– со слезами в голосе звала старуха.

Она выбежала на середину двора, и тотчас же выстрелы из-за Дона прекратились. Очевидно, находившиеся на той стороне казаки увидели ее. Как только она схватила на руки прибежавшего Мишатку и ушла с ним в кухню, стрельба возобновилась и продолжалась до тех пор, пока красноармейцы не покинули мелеховский двор.

Ильинична, шепотом переговариваясь с Натальей, поставила тесто, но выпечь хлеб ей так и не пришлось.

К полудню находившиеся в хуторе красноармейцы пулеметных застав вдруг спешно покинули дворы, по ярам двинулись на гору, таща за собою пулеметы.