– но я не женщина.

Петтерсон усмехнулся.

– А что полагается делать мужчине?
– сострил Оливер.
– Организовать женский клуб? Интересный проект для женщин, которым нечего делать между тремя и пятью часами дня.
– И он подозрительно посмотрел на Петтерсона. А ты откуда все это знаешь?
– спросил он.
– Она с тобой откровенничала?

– Нет, - ответил Петтерсон.
– Зачем?

– А твоя жена?
– перешел в наступление Оливер.
– Как насчет Катрин?

После момента нерешительности Петтерсон ответил:

– Катрин потерянная покорная душа. Она оставила все свои надежды, когда ей было девятнадцать. А может и не оставила. Может, я вовсе не знаю ее. Может, она забирается на чердак и пишет порнографические романы или имеет толпу любовников как отсюда до Лонг Айленда. Мы так редко общаемся, что я не успел определить. У нас совсем другой брак, - с сожалением заключил он.
– Не существует поступка с моей или ее стороны, который мог бы вывести из равновесия кого-то из нас.
– Он горько улыбнулся.
– Или даже просто взволновать.

– Почему же тогда ты так долго терпишь?
– настойчиво спросил Оливер.
– Почему ты не ушел?

Петтерсон пожал плечами и почти откровенно признался:

– Не стоит утруждать себя.

– Бог мой, - сокрушался Оливер.
– Вот тебе и семейная жизнь.

С минуту они сидели в тишине, подавленные, погруженные в раздумья о сложности, бесцельности и запутанности жизни. Петтерсон отвлекся от Оливера и задумался о других проблемах, которые ждали его на работе, в офисе. Миссис Саерс, которой всего тридцать три года, страдала анемией, постоянно чувствовала усталость, такую усталость, что, по ее словам, когда она встает в полседьмого утра, чтобы приготовить завтрак и позаботиться о детях, она будто несет крест, и это была правда. И ничего, насколько Петтерсон понимал, в этом случае сделать нельзя. Мистер Линдси, механик, уже не мог держать инструмент в изуродованных артритом руках, и от усилий, которые требовались, чтобы скрыть это от начальника, у него лицо покрывалось потом с того момента, как он входил в цех и до самого возвращения домой. И здесь ничем нельзя помочь. А та женщина, обратившаяся за помощью на третьем месяце беременности, в то время как ее муж уехал в Панаму шесть месяцев назад. Все это было обыденное, случайное горе и болезни, с которыми человечество приходит к докторам каждый день. А дальше - газеты полные трагедий - мужчины, идущие воевать в Испанию, завтра они, наверное, будут уже мертвы и покалечены, люди которых преследуют и уничтожают в Европе...

По этой объективной шкале, оценивал Петтерсон, боль и несчастье Оливера не так уж велики. Только никто не измеряет свою боль в объективных единицах, и тысячи смертей на другом континенте не перевесят твоей собственной зубной боли.

Нет, поправил себя Петтерсон. Это не так. Нужно еще учесть и вопрос терпимости. Болевой порог может так различаться - кто-то может пережить ампутацию, издав только стоический вздох, а другой человек получит болевой шок только ушибив палец. Наверное, Оливер - человек с низким порогом чувствительности, когда речь идет о супружеской измене.

– Самовыражение, - задумчиво повторил Оливер, разглядывая свои руки, лежащие на скатерти.

– Что?
– переспросил Петтерсон возвращаясь к действительности.

– Твоя теория, - напомнил Оливер.

– А, да, - улыбнулся Петтерсон.
– Но ты должен учесть, что это всего лишь теория, не подтвержденная научными опытами.

– Продолжай, - настаивал Оливер.

– Ну, у таких как ты, которые настаивают на собственных решениях...

– Но это не моя прихоть, - протестовал Оливер.
– Я бы с радостью переложил ответственность на кого-то другого. Но люди вокруг ведут себя беспечно...

Петтерсон улыбнулся.

– Вот именно. После нескольких лет такой жизни, мне кажется, женщине больше всего на свете должно захотеться принять одно очень важное решение самостоятельно. А ты перекрыл ей все пути - ты указывал ей, где ей жить, как жить, как воспитывать сына. Господи, да вспомни, ты даже указывал ей, что готовить на обед.

– У меня особые требования к еде, - оправдывался Оливер.
– И почему бы мне не кушать то, что мне хочется в собственном доме.

Петтерсон рассмеялся и через мгновение к нему присоединился Оливер.

– Хороша должна быть моя репутация в этом городе.

– Что правда, то правда, ты слывешь человеком, который знает, чего хочет.

– Но если она была не согласна, почему она молчала? В нашем доме никто не давал обет молчания и покорности.

– Может, она боялась, а может, не знала, что не согласна до этого самого лета.

– Пока не появился двадцатилетний мальчик, - угрюмо продолжил Оливер, - которому нужно бриться не более двух раз в неделю, которому больше нечего делать, только болтаться у озера все лето и заигрывать с замужними женщинами.

– Может и так, - согласился Петтерсон.

– По крайней мере, - продолжал Оливер, - если бы это была страсть, если бы она влюбилась в него, если бы готова была пойти на жертву ради него! Но он сам сказал, что она расхохоталась, когда он сделал ей предложение! Просто легкомыслие!

– Здесь я тебе ничем не могу помочь, - сказал Петтерсон.
– Думаю, что через некоторое время, ты сам будешь рад, что это всего лишь легкомыслие.

Оливер нетерпеливо постукивал по столу.

– И в довершение всего, она еще и проявила такую неосторожность - не сумела скрыть это от ребенка.