– Сын – мой! Что хочу, то и делаю с ним! – закричал отец.

Он остановился на минуту, должно быть, соображая, как удобнее положить меня для того, чтобы высечь, затем приподнял меня за шиворот и бросил на стол лицом вниз. Тут он, должно быть, в первый раз заметил, какая на мне странная одежда.

– Это что у тебя за наряд? – спросил он.

– Это, должно быть, тюремное платье, – заметил кто-то, – и стрижка тюремная.

– Нет, это не тюрьма, – сказал слуга, – это работный дом!

– Да, работный дом, – подхватил я, – мне выдали это платье, когда я заболел горячкой и попал в работный дом!

Я думал этими словами разжалобить отца, но вышло наоборот. Он отскочил от стола с отвращением и, обращаясь к окружающим, проговорил слезливым голосом:

– Вот, вы говорите, чтобы я отпустил его, а знаете ли вы, что сделал этот мальчишка? Он бежал из дома, он чуть не убил мою дочку, он нищенствовал, он опозорил меня, он был в работном доме, слышите ли вы? В работном доме! И чтобы я его пустил! Да ни за что на свете, я его до смерти изобью!

– Только, пожалуйста, не в моем кабаке! – вскричал мистер Пигот, хватая на лету конец ремня, который отец уже поднял надо мной. Мистер Пигот хотел выхватить и весь ремень, но другой конец ремня был крепко обмотан вокруг отцовской руки.

Между ними завязалась драка, и, воспользовавшись этим, я незаметно соскользнул со стола на пол.

– Зовите полицию! – кричал хозяин.

– Зовите, кого хотите, никто не помешает мне расправиться с этим негодяем!

Дверь распивочной приотворилась, в нее высунулось с полдюжины голов любопытных прохожих, привлеченных шумом. Я спрятался под стол. Добродушный слуга наклонился и протащил меня к двери. Все присутствующие были до того заняты дракой отца с мистером Пиготом, что не обращали на меня внимания.

– Беги скорей домой и радуйся, что так дешево отделался! – сказал слуга, выталкивая меня на улицу и запирая за мной дверь.

– Радуйся, что так дешево отделался! – сказал мне трактирный слуга.

Радоваться – чему? Хотел бы я знать! Я был самый несчастный мальчик на свете: у меня не было ни угла, ни друга, ни куска хлеба; у меня не было даже одежды, так как платье на мне было чужое и страшно стесняло мою свободу. Все мои планы рушились.

Я спасся от побоев, но это вовсе не утешало меня.

Я чувствовал такое уныние, что не мог даже бежать.

Мне было так худо, что, если бы я услышал, как отец догоняет меня, размахивая ременным поясом, я не прибавил бы шага.

Было уже около одиннадцати часов, все лавки запирались. Я шел куда попало, не обращая внимания на дорогу, наудачу поворачивая то в ту, то в другую сторону, точно бездомная собака.

Так я бродил с четверть часа, пока не очутился в небольшой улице, ведущей в кожевенный ряд. Улица эта была недлинная и вся состояла из лавок. Лавки были заперты, только в булочной светился огонь. Я подошел к освещенному окну, и глазам моим представилась целая груда булочек разной формы и величины. Я остановился неподвижно, точно у меня вдруг отнялись ноги. Не напрасно бродил я взад и вперед: я нашел наконец то, что мне нужно. Ах, если бы мне дали хоть одну из этих чудных, румяных булочек! Сколько бы штук мог я съесть? Которую бы я выбрал? Нижнюю, она поджаристее, и еще вон ту, что ближе к окну.

«Зз!..» – закрылся последний ставень. Исчез и свет, и прекрасный хлеб. Булочная сделалась таким же темным пятном, как и все остальные лавки. С утра я не чувствовал голода, я даже не думал об еде, но теперь желудок мой как будто проснулся и стал требовать пищи. Мучительный голод как-то оживил меня, я вдруг почувствовал себя необыкновенно бодрым. Во что бы то ни стало необходимо добыть себе еду. Но каким образом? Просить милостыню? У кого? Улицы, по которым я шел, редко посещались богатыми людьми, и теперь там не видно было ни одного человека.

Да и как мне просить милостыню в платье из работного дома?

Кто даст мне пенни и не станет расспрашивать меня, зачем я ночью шляюсь по улицам и не иду домой? Кроме того, просить милостыню поздно. Пока я выпрошу пенни, все лавки уже закроют. Украсть разве что-нибудь? Но где? На всей улице открыта одна только пивная, а из пешеходов виден один полицейский.

Впрочем, я не мог разглядеть ничего вдали, так как снег валил густыми хлопьями. Вдруг я услышал шаги и.веселый смех, а через минуту увидел двух молодых джентльменов с сигарами и тростями в руках. Украсть у них что-нибудь мне и в голову не приходило, но я надеялся, что они сжалятся надо мной и дадут мне какую-нибудь монетку. Они были очень веселы и, должно быть, очень богаты – у каждого на пальце был перстень с большим блестящим камнем.

На мое счастье, один из них остановился закурить сигару совсем недалеко от меня.

– Будьте так добры, – сказал я, – подайте мне что-нибудь.

– А вот попроси у моего приятеля, – отозвался он. – Берни, дайте шиллинг бедному мальчику.

Сердце у меня забилось от радости. Я обратился к приятелю джентльмена.

– Протяни руку, – сказал он.

Я протянул, а он плюнул мне на руку, говоря:

– Вот какие шиллинги я даю попрошайкам.

– Ха, ха, ха! – засмеялся другой джентльмен.