Вскоре по дороге в школу мы поссорились. На лестнице он буркнул: "Хорошо же, вот я сейчас скажу фройляйн, что ты назвал ее калекой". Я не принял угрозу всерьез, потому что считал подобное предательство невозможным. Но на перемене он действительно подошел к ее столу и сообщил: "Фройляйн, Альберт сказал, что ты калека". Дело не имело последствий, так как учительница не поняла, что значит его сообщение, и не доискивалась, о чем идет речь. Но я был потрясен непостижимым ужасом происшедшего. Первый опыт предательства вдребезги разбил все мои прежние представления о жизни, мое детское доверие к ней. Мне потребовались недели, чтобы прийти в себя. Теперь я кое-что понял в жизни. Я, как и все мы, нес в себе открытую рану, которой не давали зажить все новые удары. Многие из тех ударов, что потом наносила мне жизнь, были тяжелее первого, но ни один из них я не ощутил столь болезненно, как этот.

Еще до школы отец начал обучать меня игре на старом клавесине. Я немного играл по нотам. Но особую радость мне доставляли импровизации, а также песни и хоралы с самостоятельно найденным сопровождением. И когда на уроке пения учительница стала изучать с нами хорал, воспроизводя ноту за нотой без сопровождения, мне это не понравилось, и в перерыве я спросил, почему она не играет правильно, с сопровождением. В азарте я сел за фисгармонию и сыграл ей хорал, как умел, передавая многоголосье по памяти. С тех пор она стала очень ласкова со мной и поглядывала на меня с некоторым удивлением. Но сама продолжала наигрывать хорал одним пальцем. Я догадался, что умею делать нечто такое, чего она не может, и устыдился того, что демонстрировал ей свое умение, которое считал чем-то само собой разумеющимся.

В остальном я был тихим и мечтательным учеником, не без труда выучившимся чтению и письму.

Еще кое-что памятно мне из этого моего первого школьного года. Прежде чем я пошел в школу, отец уже рассказал мне много библейских историй, среди них - о всемирном потопе. Как-то особенно дождливым летом я пристал к отцу с расспросами: "Как же так, вот у нас дождь уже больше сорока дней и ночей, а вода еще даже не подступила к домам, не говоря уж о том, чтобы подняться выше гор". "Но ведь тогда, - ответил он, - в начале мира, дождь шел не каплями, как сейчас, а лил потоками, как из ведра". Это объяснение показалось мне вполне убедительным. И когда потом учительница в школе рассказывала нам историю потопа, я ждал, что она упомянет также о различии того и теперешнего дождя. Но она это пропустила, и я не мог удержаться. "Фройляйн учительница, - закричал я со своего места, - ты должна рассказывать правильно". Не дожидаясь, пока меня призовут к порядку, я продолжал: "Ты должна сказать, что дождь тогда шел не каплями, а лил как из ведра". Когда мне было восемь лет, отец дал мне, по моей просьбе, Новый Завет, который я прилежно читал. К историям, больше всего меня занимавшим, относилась и история о волхвах с Востока. Что сделали родители Христа с золотом и другими дарами, полученными от этих людей, спрашивал я себя. Как же они могли после этого остаться бедными?

Совершенно непонятно для меня было и то, отчего волхвы позже не заботились о младенце Иисусе. Я был также глубоко потрясен тем, что ничего не сказано больше о пастухах из Вифлеема: стали они потом учениками Иисуса или нет.

На второй школьный год у нас дважды в неделю было чистописание, которое вел учитель, перед этим занимавшийся пением с учащимися старших классов. Как-то мы, младшие, явились слишком рано, и нам пришлось подождать у дверей классной комнаты, где старшие занимались музыкой. Когда раздалось двухголосное пение: "Я там у мельницы сидел в сладостном покое" или "Кто тебя, прекрасный лес..." - я должен был опереться о стену, чтобы не упасть. При звуках двухголосной музыки блаженство пронизало все мое существо, я ощущал ее кожей. А когда я в первый раз услышал духовые инструменты, я почти потерял сознание. Но звучание скрипки не казалось мне прекрасным, и я лишь постепенно свыкся с ним.

В годы обучения в сельской школе я пережил и первое появление велосипеда. Мы уже не раз слышали, как возницы возмущаются людьми, которые носятся, восседая на высоких колесах, и пугают лошадей. Однажды утром, когда мы во время перемены играли на школьном дворе, стало известно, что на той стороне улицы, у трактира, остановился такой "ездок". Забыв о школе и обо всем на свете, мы ринулись туда и изумленно уставились на высокое колесо, стоявшее там. Вокруг собралось также много взрослых, вместе с нами ожидавших, когда "ездок" покончит со своим вином. Наконец он вышел. Все расхохотались, потому что взрослый мужчина носил короткие штаны. Он уселся на свое колесо и был таков.

Позже, в середине восьмидесятых, рядом с высокими колесами появились полувысокие, так называемые "кенгуру". Вскоре мы увидели и первые низкоколесные велосипеды. Поначалу над их владельцами насмехались за то, что у них будто бы не хватает храбрости сидеть на высоких колесах.

В предпоследнем классе гимназии я и сам стал обладателем столь вожделенных колес. Средства для этого я зарабатывал полтора года, давая уроки математики отстающим ученикам. Это был подержанный велосипед, и стоил он двести тридцать марок. Тогда еще считалось неприличным сыну пастора ездить на велосипеде. К счастью, мой отец был выше этих предрассудков, хотя многие и осуждали "зазнайство" его сына.

Известный востоковед и теолог Эдуард Ройс в Страсбурге не разрешал студентам-теологам ездить на велосипедах. Когда я, став в 1893 году студентом теологического факультета, въехал на своем велосипеде в монастырь св. Фомы, ректор заведения Эриксон заметил, что он может позволить мне это только потому, что профессор Ройс уже умер.

Современной молодежи трудно даже представить себе, чем для нас было появление первых велосипедов. Перед нами открылись новые, неведомые прежде возможности общения с природой, и я с удовольствием воспользовался ими.

Кроме первого велосипеда, мне запомнились и первые помидоры. Мне не было еще шести лет, когда наш сосед Леопольд принес нам как большую новинку красные диковинные плоды, выращенные им в своем саду. Подарок привел матушку в замешательство, она не знала точно, как их готовить. Когда красный соус оказался на столе, он имел столь мало успеха, что большая его часть угодила в помойное ведро. Только в конце восьмидесятых годов помидоры прижились в Эльзасе.

Самым неприятным местом для меня был рабочий кабинет отца. Я заходил туда только при крайней необходимости. Царивший там запах старых книг перехватывал мне дыхание. Мне казалось противоестественным, что отец всегда сидит за столом, что-то изучает, пишет. Я не понимал, как он может это выдерживать, и поклялся себе, что никогда не стану таким ученым, пишущим человеком.