Неожиданно для самого себя я послушно улегся на нижние нары. Сверху капала вода. Касаясь моего лба, она мгновенно с шипением испарялась.

– Что за черт, - подумал я, - неужели у меня температура? Это же надо было так быстро простудиться. Хотя вода в озере - такая черная... Хорошо, хоть живой еще, а то с этим психом...

Немного полежав молча, я спросил:

– Но все-таки, Альберт Филимонович, почему бы нам не развести костер? Маленький... Ну совсем крохотный...

– Нельзя, Миша. Рыба - она существо чуткое и к тому же относится к водной стихии. Огонь может обидеть ее и отпугнуть. И тогда нам нечего будет ловить. А стрелком из нас двоих могу быть только я. Тебя ведь никто еще не научил стрелять из рыболовных снастей.

– Ну и хрен с ней, с рыбой. Мне не холодно уже, просто домой хочется.

– Поздно, Миша. Без рыбы нам обратной дороги нет.

– А с рыбой?

– А с рыбой - совсем другое дело. С рыбой - это уже не назад.

– А куда?

– Время... Вставай!

– А куда?!

– Как куда? Удочки забрасывать!

– Нет, я не о том, куда, если не назад?

– Потом... Сейчас - вот тебе удочка и - вперед...

Мы выбрались из сарайчика-прибежища. Снаружи было еще почти совсем темно и, наверное, промозгло, но я не замечал холода. Гнев мой прошел, оставив после себя ощущение приятного тепла в теле. Одежда на мне совсем высохла и местами даже немного дымилась.

Альберт Филимонович достал из-за голенища большой широкий нож со свирепыми зубьями на обухе и ушел в кусты. Минуты через две он вернулся, неся подмышкой двух длинных - сантиметров по сорок, не меньше - и очень толстых земляных червяков сизо-красного цвета.

– Разве они не спят?
– спросил я.
– Уже ведь почти зима.

Невиданные размеры червяков меня почему-то не удивили.

– Я взял их сонными, - ответил он.
– Видишь, вялые какие. Но жирные: за лето отъелись.

Мы размотали удочки. Обнаружив, что они - без крючков, я уже почти не удивился. Чего еще можно было от него ожидать?.. Альберт Филимонович показал мне, на каком расстоянии от грузила должен быть поплавок и сказал:

– Червячка привязывай осторожно - петелькой за самый хвостик, чтобы мягкие внутренности и скелет не повредить. Если сильно его травмировать, рыба не клюнет.

– Скелет?!

– А что? У тебя же скелет есть. Почему у него не может быть?

– Но ведь он - червяк?

– Ну, червяк, и что? Разве это повод презирать его или считать, что он чем-то хуже тебя? В конце концов, именно он является посредником между тобой и твоей рыбой.

– Моей рыбой?
– переспросил я, сразу же забыв о червяковом скелете.

Альберт Филимонович ничего не ответил и забросил свою удочку.

– Без четверти семь, - сообщил он после непродолжительного молчания.
– Забрасывай удочку, рыба уже шевелится во сне...

– Бред, - подумал я.
– Какая рыба в конце ноября? Она уже-вся давным-давно на ямах...

Мне снова стало холодно и неуютно, но, чтобы лишний раз не действовать ему на нервы - кто знает, какие еще фантазии могут возникнуть в его больном мозгу?
– я все же аккуратно - за самый хвостик - привязал своего червяка и забросил удочку.

– Теперь будем ждать, - сказал Альберт Филимонович.

– Чего ждать?
– не сдержался я.

– Заветного мгновения, когда рыба проснется и поднимется из неведомых глубин, чтобы клюнуть на нашу наживку.

– Каких в задницу глубин, здесь всего-то воды по горло...

– Это для тех, кто переходит вброд, - терпеливо объяснил он.

– Рыба - она вброд не ходит. Рыба имеет обыкновение плавать в неизмеримой толще кристально прозрачных антрацитово-черных вод... Если она, конечно, не летучая. Которая летучая – той время от времени свойственно бывает воспарять...

– Так ведь вы говорите, что здесь - Оболонь! Откуда на Оболони летучая рыба? Это же не тропики... Здесь летучие рыбы не живут.

– Живут, не живут... Ты-то откуда знаешь?

– Но ведь это же - Оболонь, - чуть не плача от ощущения безнадежности, произнес я.

– Ну и что? Про Оболонь-то кто тебе сказал?

– Так вы же и сказали...

– Вот и я о том же... Странное все-таки существо - человек... Ему как скажешь - так и будет. Главное – чтобы убедительно. Ну и, по возможности, с чувством... Ведь не просто так три четверти человечества питаются лапшой. Похоже - привычка... И наука, между прочим, утверждает, что лапша – это очень полезно. Усваивается, дескать, хорошо...

Почему-то его высказывание показалось мне оскорбительным, и я почти обиделся. Не за себя - за человечество. И даже немножечко - за науку. Но потом сообразил, что обижаться на психически больного - неблагородно и, кроме того, попросту глупо. А потом произошло нечто, заставившее меня мигом позабыть и о лапше, и о науке, и даже о судьбах человечества.

Я вдруг заметил на противоположном берегу озера какое-то яркое пятно. Присмотревшись, я увидел стайку девушек в цветастых спортивных костюмах и пестрых кроссовках от "Нью бэланс". Окруженные теплым пузырем радужного света, девушки легко и весело скользили трусцой по самой кромке узкого песчаного пляжа.