А на пригорке возле самой дороги двое персов, старик и мальчик, срезали широкими серпами первую весеннюю пшеницу. Едущий рядом с сотником молодой азат снял шапку, подставил ветру бритую крашеную голову с темной гривкой волос, оставленной посередине. И потом запел, совсем тихо вначале...

Он пел про косарей, что жнут пшеницу на горе. Это их судьба -- жать пшеницу. А под горой через широкую синюю долину идет войско. Вечный воитель Ростам впереди, и яростным солнцем полыхает его меч. Железно-телый -- ему имя, шкура тигра -- одежда. Судьба предопределила быть ему опорой Кеева трона... Дрожит Туран -- пристанище черного Ахримана. Ревут карнаи -- боевые трубы. Вслед за Ростамом, затмевая день, плывут знамена витязей Эрана. Могучий слон на знамени -- это Туе, прародитель Спендиатов, от каждого удара которого плачет целое туранское селение. Солнце и луна на знаменах, под которыми Фарибурз с Густахмом. Хищнопенного барса голову везет Шидуш, похожий на горный кряж. Полные грозной отваги, едут они: Гураз, чей знак -кабан, доблестный Фархад со знаком буйвола, Ривниз -- с зеленоглазым тигром, открывшим пасть. Как жемчужина светла ромейская рабьшя на ратном знамени удалого Бижана. Волк матерый с капающей изо рта кровью венчает стяг его отца -- старого Гива. И золотой лев -- знак дома неистового Гударза здесь...

Плачет Туран. Негде спрятаться его коварному царю Афрасиабу. Быками под лапой эранского льва валятся туранские витязи. И вот уже горячей кровью благороднейшего из них -- П Ирана наполняет чашу старый Гу-дарз. И выпивает всю чашу в память павших сыновей и внуков...

Снова дымом и кровью пьяны всадники. Сам Кей-Хосрой, могучий прародитель царя царей Эрана, ведет их. Быстрее мысли настигают туранцев доблестные мечи, быкоголовые палицы вбивают их в землю...

Песня теперь гремела, наполняла всю степь, пропитывала каждую травинку. Это было только перечисление в походном порядке древних Кеевых воителей с краткой боевой характеристикой. Первая строчка запева подхватывалась всеми и дважды повторялась уже вместе со второй, завершающей. Но было во всем что-то необъяснимое, вечное, трагически предопределенное. Бронза древних страстей плавилась в глухом громе копыт, качании горизонта, буйных вскриках и свисте. Сердце рвалось куда-то, растворяясь в сладких языческих ритмах. И нельзя было, не хотелось уже сдерживаться...

Эта песня сразу оторвала от всего, что было раньше. Ушли куда-то в сон родная тетка, у которой жил он по смерти родителей, академия, Тыква и пахнущая травой рабыня Пула, мар Бобовай и даже тоненькая ромейская девочка с коричневым пятнышком у брови. А мар Бар-Саума на своем табурете в углу стал вдруг маленьким и очень старым...

Давно уже замолчали азаты, а песня продолжалась. В такт ей четко ударяли копыта, качался горизонт. Она не уходила и ночью врывалась в сны, вместе с кровью приливала к сердцу Авраама. Даже когда пришли к Тигру и многовесельньш царский тайяр заскользил, опережая красноватую воду, песня осталась. Она мешала разглядывать реку, которой он никогда не видел, и стала затихать лишь тогда, когда он спрятался за воротом с канатами и развернул полоску египетской бумаги...

Песня успокаивалась, послушно укладываясь ровными витыми строчками. Бронзовые удары языка пехлеви, гром копыт и буйный свист сгущались на светлой папирусной глади. Он помнил каждый шорох, каждый порыв ветра в поле. Неслышная тень упала на бумагу. Авраам поднял голову...

Сам эрандиперпат Картир круглыми немигающими глазами смотрел на песню. Большая рука с печатью на перстне протянулась, взяла ее, приблизила к тяжелым усам. Потом рука положила песню снова на колени. Перс важно, утверждающе кивнул головой.

Теперь можно было смотреть на реку. Мутно-розовая вода казалась живой, пахла рыбой и пиленым деревом. Они обгоняли связанные веревками барки с таврским камнем и дубом. Те лодочники, что шли наперекор течению, в трудных местах не гребли, а подтягивались, ровными кругами укладывая канаты на палубах. Перед их тайяром с царским знаком орла впереди сразу раздвигались плавучие мосты. Все больше становилось на реке мелких лодок. Тайяр ударял их медным носом, если не успевали отойти в сторону. Одна лодка перевернулась, и человек хватался за днище, поддерживая тонущую козу. Коза кричала детским голосом...

В последнюю ночь где-то слева растекалось на полнеба беззвучное зарево. Вода стала совсем красной. Азаты молча смотрели в сторону далекого пожара, и глаза их тоже были красными. Так и слилось к утру дымное огнище с поднимающимся солнцем.

Река сузилась. Лодок и паромов стало еще больше, и пришлось рыкать в военную трубу на носу тайяра. После полудня впереди вдруг сверкнуло так, что невозможно стало смотреть. Он понял, что это Ктесифон -- стольный город Кеев.

III

Кто-то дергал изголовье...

Но не обрывался долгий вечер, когда плыли с факелами в бесчисленных каналах. Еще полночи ехали потом черными дорогами к имению эрандиперпата. Качались и качались ветки в небе, голова клонилась к невидимой лошадиной шее. В темноте гремели решетки ворот, бесплотные тени глядели в лицо каждому. Раб с факелом вел его узкими коридорами, другой сзади нес книги. В зале с синеющим потолком оставили его. Он помнил, что приклонил голову на книгу, и снова переливалась вода в свете факелов...

Ухнуло куда-то все. Он открыл глаза, поспешно встал, оправляя хламиду.

– - Ты кто?
– - спросил Светлолицый с нежным пушком на щеках. Темные брови круто изгибались к вискам.

– - Авраам я, из Нисибина,-- ответил тот. Светлолицый был старше Авраама. Военная куртка была на нем и мягкие кавказские сапоги внатяжку. Короткий арийский меч висел на поясе. И спрашивал он отрывисто, с арийским звоном в голосе.

– - Из Нисибина, -- повторил Авраам.
– - Это город, который на границе...

Они помолчали, глядя друг на друга. Светлолицый отошел. Авраам с изумлением оглядел стены зала, которые не видны были ночью. Рядами шли ниши, и все были заполнены книгами, свитками, глиняными пластинами с письменами древних. У одной только стены было в пять раз больше книг, чем во всей библиотеке мар Бобовая.