Он был не местным, но, как видно, человеком городским. Обращаясь к служанке, он называл ее малышкой, хотя она была матерью пятерых детей, и не постеснялся пройти прямо на кухню, где трудилась сама хозяйка.

— Скажите-ка, мамаша, что вы сможете приготовить мне на завтрак?

Хозяйка, не любившая фамильярностей, ответила:

— Так вы что, остаетесь до утра?

Он приподнимал крышки кастрюль и даже отрезал себе кусок свиной колбасы, а потом вытер руки о хозяйский фартук.

— Постарайтесь-ка разыскать для меня соль [1] потолще и добавьте побольше мулей [2] и креветок…

— Соль сегодня утром шла по тридцать франков за кило…

— Ну и что?

Особой неприязни он, наверное, не вызывал, но казался чересчур бесцеремонным и насмехающимся над всеми. Он, должно быть, считал, что все вокруг принадлежит ему, а жители Порт-ан-Бессена находятся у него в услужении.

Засунув руки в карманы, он прогулялся по набережной, затем по молу. Он увидел кортеж, вытянувшийся черной цепью от церкви до кладбища; воздух снова наполнился звоном невидимых колоколов.

В кафе он вернулся той же дорогой, прошел за стойку, понюхал бутылки, совершенно не обращая внимания на яростные взгляды гарсона.

— Мой прибор поставьте у окна…

Служанка, плакавшая, как и все прочие во время погребального шествия, все еще ходила с красным носом. Можно было заметить, что ни один баркас сегодня не вышел в море; это говорило, конечно, о том уважении, с которым относились к семейству Ле Флем. А сейчас там, наверху, на холме, лежало раза в три больше цветов, чем требовалось, чтобы укрыть могилу.

И только в одиннадцать часов кафе стало заполняться по-праздничному одетыми людьми, еще хранившими подобающую случаю серьезность.

Затем мало-помалу начались разговоры о разных вещах: об Одиль, приехавшей из Шербура в глубоком трауре, но на лице которой под вуалью скрывалось, однако, косметики не меньше, чем у какой-нибудь актрисы, о Мари, выглядевшей старше своего возраста в своем черном строгом костюме, сшитом два года назад по случаю смерти матери, о прибывших в одноколках двух семействах земледельцев из-под Байо-Буссю и Пенсменах, родственниках бедняги Жюля по женской линии.

Одноколки с высокими колесами и коричневым откидным верхом стояли около разводного моста, поскольку улица, где жила семья Ле Флем, была слишком узкой и покатой.

Эта улица начиналась сразу же за мостом. На ней возвышалась дюжина домов, скорее один над другим, чем один рядом с другим. Мостовая была неровной, по вей всегда тек ручей с мыльной водой, штаны и матросские блузы сушились на железной проволоке круглый год.

У верхнего конца улицы город кончался, и дальше, насколько хватало глаз, постирались луга, а прямо под ногами, у отвесных скал, шумело море.

Мари, занимаясь хозяйством, хлюпала время от времени носом, но, как заметила тетка Матильда, — из Пенсменов, живших в Пре-о-Беф, — утром ее никто не видел плачущей.

Одиль же, с которой никто не перебросился и словом да которую, казалось, все умышленно не замечали, напротив, дважды разражалась горькими рыданиями: один раз в церкви, когда кюре святой водой окропил катафалк, другой раз — на кладбище, при первых же ударах падающих на гроб комьев земли. Она плакала так сильно, с такими раздирающими душу и идущими из глубины груди звуками, что, не будь она пропащей девкой, кто-нибудь из женщин подошел бы ее поддержать.

Мари ограничивалась всхлипываниями и невидящим Взглядом, который она прятала под веками, стоило кому-нибудь на нее посмотреть.

В это же время она продолжала заниматься своими делами, делать то, что должна была делать: в горшке варился хороший кусок говядины, за ним во время похорон приглядывала соседка, а булочнику было поручено приготовить жаркое из принесенного им же куска мяса.

Оба шурина хранили серьезность, подобающую ответственному моменту.

Пенсмен то и дело дергал себя за длинные белокурые усы, которые, однако, не были настолько густыми, чтобы он мог сойти за истинного галла, а странная краснота его скул заставляла думать, не туберкулез ли у него.

— Я возьму на себя старшего, — заявил он, глядя на Жозефа светло-голубыми глазами.

Дело в том, что кроме Одиль, с которой и так все было ясно, и Мари, достаточно взрослой, чтобы самой решать свои проблемы, в семье оставалось еще трое детей.

Тринадцатилетний голенастый Жозеф уставился своим обычным подозрительным взглядом на дядю Пенсмена; тот, в свою очередь, размышляя, разглядывал мальчишку.

— Но я не хочу ехать на ферму! — запротестовал Жозеф и оттолкнул нетронутую тарелку с вареным мясом.