Он шумно сопел, косясь на графин. Мегрэ налил ему второй стаканчик, который Планшон выпил залпом.

— Вы, вероятно, думаете, что я пьяница… Я действительно почти им стал… По вечерам они не желают видеть меня в доме и чуть ли не выставляют меня за дверь… Вы не представляете, как они злятся на меня…

— Пру поселился в доме в тот же день, когда вы их застали в спальне?

— Нет… Не сразу… На следующий день я удивился: он вел себя на работе так, будто ничего не произошло… Я не решался спросить у него, как он собирался поступить… Я боялся, как уже говорил, потерять жену… И совсем не чувствовал, что нахожусь у себя дома… С женой я не разговаривал… Уверен, что они продолжали встречаться, а вскоре и вовсе перестали таиться… Домой, я не решался возвращаться, а когда входил в дом, то нарочно шумел, чтобы предупредить их о своем присутствии… Однажды вечером он остался на ужин… Это было в день его рождения, и Рене постаралась хорошо приготовить еду… На стол выставили бутылку игристого вина… За десертом жена обратилась ко мне: «Ты не хочешь немного прогуляться? Разве не понятно, что ты нам мешаешь?» И я отправился на улицу… Зашел в какой-то бар выпить… Задавал себе вопросы и пытался на них ответить… Давал самые различные объяснения тому, что произошло… Тогда мне и мысль не приходила в голову, чтобы убить их, клянусь вам!.. Вы мне верите, господин комиссар?.. Не принимаете ли вы меня за сумасшедшего?.. Скажите мне, что я не такой уж отвратительный тип, как это утверждает моя жена. Силуэт мадам Мегрэ мелькнул за стеклянной дверью в кухне, и Планшон простонал:

— Вы так и не поужинали из-за меня… Почему вы не идете есть?

Время ужина прошло, да и любимые телевизионные новости, наверное, уже закончились.

Несколько раз у Мегрэ появлялось желание ущипнуть себя, словно он хотел убедиться в том, что этот энергично жестикулировавший человек, сидевший напротив него, существовал наяву, что они оба в действительности вели беседу.

Планшон выглядел самым обыкновенным человеком, одним из тех миллионов заурядных тружеников, которых можно каждый день встретить в метро, автобусе или на тротуаре. Они скромно и с достоинством направляются бог весть куда, чтобы выполнить все, что предначертано им судьбой. Парадоксально, но заячья губа еще больше обезличивала его, будто все имевшие этот физический недостаток были похожи друг на друга.

На долю секунды комиссару даже показалось, что Планшон нарочно, с каким-то дьявольским умыслом, предпочел встретиться с ним здесь, на бульваре Ришар-Ленуар, у него дома, а не в служебном кабинете на набережной Орфевр. Не потому ли он несколько раз ретировался из приемной с застекленными дверями, стены которой были увешаны фотографиями погибших на своем посту полицейских?

В уголовной полиции, где комиссару доводилось выслушивать тысячи исповедей, где он сам вытягивал из многих преступников волнующие душу показания, Мегрэ принял бы своего посетителя гораздо суше.

А здесь комиссар был у себя дома, его окружала привычная уютная обстановка, на кухне суетилась жена, он ощущал запахи вкусного ужина, вокруг находились мебель, различные предметы, которые многие годы оставались каждый на своем месте. Входя в квартиру, Мегрэ всякий раз как бы погружался в эту знакомую атмосферу, словно надевал на плечи старый пиджак, и настолько привык к ней, что, далее спустя месяц после покупки, телевизор, стоявший возле застекленной двери гостиной, казался ему инородным предметом.

Разве мог в таких условиях Мегрэ так же четко и умело допрашивать своего гостя, как он это делал в своем рабочем кабинете, когда допросы длились иногда по нескольку часов, а то и всю ночь, после чего комиссар выглядел таким же утомленным, как и его визави?

Впервые за всю свою карьеру полицейского, Мегрэ принимал посетителя не в кабинете, а у себя дома. Планшон долго не осмеливался встретиться с комиссаром, следил за ним на улице, чтобы узнать, где он живет. А до этого, по словам Планшона, тот написал Мегрэ около десятка писем, но все их порвал, а потом несколько раз приходил в управление уголовной полиции, где много часов провел в приемной. И вот с униженным видом этот совсем неприметный, ничем особо не выделяющийся посетитель, явился к Мегрэ на квартиру, чтобы по сути дела заявить:

— Я хочу убить свою жену и ее любовника. У меня есть готовый план, в котором я предусмотрел все до деталей, чтобы не попасться…

И Мегрэ вовсе не скептически воспринял подобное заявление: он внимательно выслушал рассказ Планшона и следил за выражением его лица. Комиссар почти уже не жалел о пропущенной телевизионной передаче. Телевизор они с женой купили недавно, и по вечерам, сидя рядом друг с другом, много времени проводили на кухне, заворожено глядя на экран.

Больше того, Мегрэ так сочувствовал своему собеседнику, что, когда тот вновь показал на хлопотавшую на кухне жену комиссара, он чуть было не предложил ему:

— Может, и вы перекусите с нами..

Потому что Мегрэ очень хотелось есть и он догадывался, что их беседа затянется еще надолго. Мегрэ хотелось знать об этой истории все, чтобы избежать какой-нибудь ошибки, в голове у него возникало множество вопросов, которые он собирался задать Планшону.

Два или три раза тот с тревогой спрашивал:

— Скажите, вы не принимаете меня за сумасшедшего?

Такое подозрение у комиссара возникало. По своему опыту он знал, что существуют различные степени безумства, и старая владелица галантерейного магазина, приходившая с вязаньем в приемную полицейского управления и заявлявшая, что она может понадобиться комиссару, являлась тому ярким подтверждением.

Прежде чем прийти домой к Мегрэ, Планшон выпил. Он признался, что выпивал каждый вечер, да и комиссар налил ему стаканчик сливовицы, поскольку тот явно в этом нуждался.

Алкоголики легко погружаются в свой, принадлежащий только им мир грез и видений, искренне принимая их за реальность. И постороннему человеку подчас трудно отличить, что является истиной, а что выдумкой.

Такие мысли приходили на ум Мегрэ, когда он слушал своего собеседника, но комиссар так и не мог сделать окончательного заключения. Он лишь старался лучше понять, какие чувства обуревали Планшоном, мысленно ставил себя на его место.