Я завернул и в «Покер-бар», то самое заведение, о котором писал вам, господин следователь, и где обычно старался не показываться, но в это утро пропустил стакан белого вина, словно ввинтившийся мне в желудок.

— Боке не заходил?

— Он со своей бандой провел такую ночь, что вряд ли появится раньше пяти-шести вечера. Эти господа еще торчали здесь, когда уходил первый поезд на Париж.

Когда я вернулся домой, Арманда звонила портнихе — сообщала, что пуговицы привезены, и договаривалась о примерке. Мать я не встретил, без помех добрался до кабинета и начал прием пациентов, Чем дальше, тем больше крепло во мне убеждение, что я погубил свою жизнь. День был серый, безрадостный. В саду, куда выходят окна прилегающей к кабинету комнаты — она служит мне канцелярией: здесь я выписываю рецепты, — с черных кустов беззвучно стекала вода.

В окне самого кабинета стекла матовые, и там с утра до ночи приходится жечь электричество.

Мало-помалу у меня возник план, показавшийся сперва абсурдным; но затем, по мере того как шло время и сменялись больные, он стал представляться мне все более разумным. Разве я не знаю в Ла-Рош-сюр-Йоне по меньшей мере двух коллег, практика которых не доходнее моей и которые все-таки держат в помощь себе сестру? О специалистах, вроде моего приятеля Данбуа, и говорить нечего: у каждого ассистентка.

Я уже ненавидел Рауля Боке, хотя могу вас заверить, господин следователь: как мужчина я не имел оснований ему завидовать, скорее напротив — врач в силу своего положения разбирается в таких вещах. Но именно потому, что он весь прогнил, я еще сильней бесился при мысли о вероятной близости между ним и Мартиной.

Одиннадцать! Половина двенадцатого! Больной свинкой малыш с толстенным компрессом на шее — я его до сих пор вижу. Затем разрез ногтоеды. И так далее. Больные все прибывают, занимая освободившиеся места на стульях.

Нет, она не придет. Это немыслимо. Да и с какой стати ей сюда приходить?

Рабочий с производственной травмой. Его привезли на грузовичке прямо ко мне: я ведь страховой врач. Он сует мне под нос разможенный большой палец и, бахвалясь своим бесстрашием, настаивает:

— Да отрежьте вы его, черт побери! Режьте! Пари держу, у вас на это пороху не хватит. Или мне самому за нож браться?

Когда я выпроводил его, пот заливал мне глаза, мешая смотреть, и я чуть было не впустил очередного пациента, не заметив Мартины, в том же темном костюме и шляпке, что и накануне, сидевшей на краешке стула.

Боже, как нелепо, что с незапамятных времен мы употребляем одни и те же банальные слова!

У меня перехватило горло, и я выскочил в приемную, хотя мне следовало, как обычно, лишь придержать рукой дверь кабинета.

Мартина рассказывала потом, что на меня было страшно смотреть. Возможно. Я слишком натерпелся страху.

И поверьте, в ту минуту мне было плевать, что подумают с полдюжины больных, дожидавшихся своей очереди, может быть, уже несколько часов.

Я остановился перед Мартиной, но опять-таки знаю это от нее самой: я утратил всякий контроль над собою.

Стиснув зубы, почти угрожающе бросил:

— Входи.

Неужели я действительно выглядел таким страшным?

Нет, для этого я слишком боялся. Слишком долго боялся. И еще не отошел. Мне надо было заставить ее войти, закрыть за нею дверь.

Вот когда дверь захлопнулась, у меня наконец вырвался вздох, хриплый, как стон, руки мои бессильно повисли, и я выдавил:

— Пришла…

Во время процесса меня больше всего упрекали в том, что я ввел в семейный дом постороннюю женщину, свою любовницу. Думаю, что в глазах судей это было самое тяжкое мое преступление — убийство, на худой конец, можно извинить. Но столкнуть лицом к лицу Мартину с Армандой!.. Судьи так возмущались, что не находили слов для оценки моего поведения.

А как поступили бы на моем месте вы, господин следователь? Разве я мог в тот момент уйти из дому? Или вы считаете более естественным вот так, разом, в первый же день взять и уйти? И разве я знал, куда нам идти? Нет, я знал одно — что не могу больше без Мартины, что когда ее нет со мной, когда я не вижу и не слышу ее, меня пронзает чисто физическая боль, не менее мучительная, чем у самого недужного из моих пациентов.

Без Мартины вокруг была пустота.

И разве я исключение? Разве я единственный, у кого вот так закружилась голова? Разве во мне одном вызывает ненависть каждый, кто может в мое отсутствие приблизиться к моей женщине?

Видимо, да — если послушать господ судей, взиравших на меня то с негодованием, то с жалостью. Чаще с негодованием.

Должен вам сказать, что, оглядев Мартину в освещенном электричеством кабинете, я был почти разочарован. Выглядела она опять слишком вызывающе. Вероятно, оказавшись в чужой стихии, она хотела казаться независимой, демонстрируя самоуверенность этакой девушки из бара.

Я искал в ней приметы того, что произошло с нами, и не находил их.

Ну и пусть! Какой бы она ни была, я ее не отпущу.