— Не знаю, что со мной теперь станется. Вот все, что у меня осталось…

Она лихорадочно рылась в своем ридикюле, а тем временем смущенный следователь подал знак конвоиру.

— Благодарю вас, мадам, и прошу извинить, что вынужден был побеспокоить вас. Пока вы нам больше не нужны.

Человек воспитанный, он поднялся и поклонился старухе, которая суетливо подбирала юбки.

— Прошу вас подписать протокол очной ставки.

Она наклонилась над бумагой, которую протянул ей секретарь. Когда г-жа Берт выпрямилась, Луи приподнялся со стула и окликнул ее:

— Ма…

Несколько секунд они плакали, стоя друг против друга, йотом Луи повернул голову и внятно произнес:

— Клянусь, я не делал этого, не убивал я ее!

Матери он больше не увидел. Конвоир увел ее, и в коридоре на нее налетели репортеры и фотографы.

Следователь невозмутимо обратился к письмоводителю:

— Прочтите протокол и дайте подписать обвиняемому. Может быть, он еще примет наилучшее для себя решение и сознается.

Что касается самого де Моннервиля, то он уже закончил свой день, трудный день, и отправился мыть руки к умывальнику, установленному в одном из шкафов.

Малыш Луи переменился, и никогда в дальнейшем его взгляд не утрачивал того скрытного неискреннего выражения, которое он приобрел в общении со следователем.

На другой день араб, которого ему навязали в сокамерники, принялся по привычке валять дурака, и тогда Луи хладнокровно решил набить ему морду. Единственным способом избавиться от несносного соседа было отправить его в больницу.

Как всегда, по утрам Луи лежал на полу. Араб, у которого не хватало трех передних зубов, смеялся гаденьким смехом, и тут Луи спокойно поднялся, схватил его за горло и стал дубасить по лицу кулаком. Вид крови, брызнувшей из рассеченной губы, не остановил его, и он даже не думал о том, что делает: думал он о другом — о следователе и о том, что не в состоянии был выразить и объяснить. На крики сбежались надзиратели. Растащив дерущихся, они вчетвером принялись избивать Малыша Луи, предварительно надев на него смирительную рубашку. А ему ничего не оставалось, как молча терпеть. К тумакам он привык, зато добился, чего хотел, — араба увели из камеры.

Луи стремился к одиночеству. Мрачный и озлобленный, он, как раненое животное, затаил свою ненависть.

Из головы у него не выходило чудовищное досье на столе у следователя, заполненное бесчисленными листами со свидетельскими показаниями мужчин и женщин, показаниями, которые исподволь собирали, роясь, как в дерьме, в его прошлом, и всякий раз находили какую-нибудь отягчающую подробность. Но некоторых подробностей все еще не хватало, и Луи думал о них, ухмыляясь. С ним еще не говорили ни о Нюте, ни о консьержке, ни об уйме людей, с которыми он сталкивался в Ницце, и в особенности о Луизе Мадзони.

Правда, следователь еще не касался самой драмы. Он добросовестно выполнял свою кропотливую работу.

Это было нетрудно предположить. День тянулся за днем, а Луи не вызывали на допрос. Но и в камере одного не оставили, как он надеялся, а подселили к нему югослава, ни слова не знавшего по-французски, колосса или, скорее, чудовище, мускулистого и волосатого, как обезьяна, с ладанкой, висящей на груди, прямо на порнографической татуировке.

Малыш Луи сообразил: этот находится здесь, чтобы усмирить его, если он снова вздумает психовать. И двое мужчин сидели по своим углам, ничего друг о друге не зная и живя в одной камере так отчужденно, словно она была разгорожена каменной стеной.

Заметно изменилось и отношение к Луи надзирателей, которые становились все грубее по мере того, как газеты — о чем он, конечно, не подозревал — настраивали против него общественное мнение.

К нему относились неприязненно. До сих пор, кроме фальшивых подписей и мошенничества, ничего не удалось обнаружить — ни тела Констанс Ропике, ни других улик, которые прямо навели бы на след преступника.

«Можно сказать, что мы имеем дело с преступлением, совершенным мастерски», — писал один журналист. Таким образом, Луи представлялся публике человеком незаурядного ума и редкостного хладнокровия.

Парпен умер. До сих пор имя его нигде не фигурировало, но одна из газет в весьма туманных выражениях намекнула на старого приятеля Констанс, и этого оказалось достаточно, чтобы сложилась версия, будто бедняга но ошибке принял большую дозу веронала.

Луи ничего об этом не знал. Он не получал никаких известий от своего адвоката. В его распоряжении были целые дни, и он заполнял их тем, что неизменно возвращался к одним и тем же мыслям. И — удивительное дело! — он вдруг начал полнеть. Полнота придавала ему какой-то двусмысленный вид.

Прошло две недели, прежде чем тюремная машина снова отвезла его во Дворец правосудия, и как нарочно опять был дождливый день. Малыш Луи сам, без приглашения, уселся на прежнее место и холодно посмотрел на следователя, перед которым теперь лежали две папки — прежняя, желтая, и новая, красная. Адвокат, похожий на аккуратного и безучастного конторщика, также присутствовал при допросе. Луи заметил в комнате двух конвоиров вместо одного и презрительно усмехнулся.

— Я хотел бы, чтобы вы объяснили ваши отношения с Луизой Мадзони, которую полиция разыскала в одном из заведений в Безье и смогла допросить.