Когда Эдгар спускался по внешней лестнице, ведущей к воротам, его нагнал Крайгенгельт и от имени своего принципала выразил надежду, что Рэвенсвуд не покинет берегов Шотландии по крайней мере в течение ближайших десяти дней, ибо лорд Бакло желал бы отблагодарить его за некоторые прошлые, равно как и недавно оказанные услуги.

— Скажите вашему хозяину, — раздраженно ответил Рэвенсвуд, — что я буду в башне «Волчья скала».

Он найдет меня там в любое время, если смерть не опередит его.

— Моему хозяину! — возмутился Крайгенгельт, осмелев при виде появившихся на террасе полковника и Бакло. — Да будет вам известно, что нет на земле человека, которого бы я признал своим хозяином.

Я не позволю оскорблять себя.

— Так отправляйтесь в ад. Там ваш хозяин! — крикнул Рэвенсвуд, давая волю накипевшей ярости, и с такой силой отшвырнул от себя капитана, что тот кубарем скатился с лестницы и распластался внизу без чувств.

«Какой я глупец! — подумал Рэвенсвуд. — Зачем я набросился на этого презренного труса!»

Стремительно вскочив на лошадь, оставленную перед замком у балюстрады, он пустил ее шагом. Полковник и Бакло наблюдали за ним с террасы. Поравнявшись с ними, Эдгар приподнял шляпу и пристально посмотрел им в глаза. Они ответили таким же пристальным и мрачным взглядом. Затем Эдгар медленно проехал по аллее, словно желая показать, что не избегает, а скорее ищет с ними встречи, но, миновав ворота, обернулся, в последний раз взглянул на замок, пришпорил коня и поскакал прочь с быстротою адского духа, выпущенного на волю заклинателем.

После этой ужасной сцены Люси перенесли в ее комнату, где она пролежала несколько часов в полном оцепенении. На следующий день силы и твердость духа, казалось, к ней вернулись, но вместе с тем появилась какая-то безудержная веселость, вовсе не соответствовавшая ее характеру и тем более состоянию. Вспышки безумного смеха перемежались с приступами молчаливой тоски и припадками необычайной раздражительности. Леди Эштон не на шутку встревожилась и послала за докторами. Они явились, пощупали пульс, не нашли в нем никаких изменений и, объявив, что больная страдает душевным недугом, прописали моцион и развлечения.

Люси ни словом не обмолвилась о том, что было накануне. Казалось, она ничего не помнила из того, что произошло, так как то и дело проводила рукой по шее, словно отыскивая голубую ленту, и, не находя ее там, удивленно и разочарованно бормотала:

— Эта нить связывала меня с жизнью.

Несмотря на эти явные симптомы безумия, леди Эштон зашла уже слишком далеко, чтобы отложить свадьбу дочери, даже при ее теперешнем состоянии.

Напротив, она употребила все усилия, чтобы скрыть болезнь Люси от Бакло, ибо превосходно знала, что стоит ему заметить малейшее нерасположение к себе со стороны невесты, как он тотчас расторгнет помолвку, к величайшему стыду и бесчестию семьи. Поэтому леди Эштон решила, что, если Люси не станет хуже, свадьба совершится в назначенный день. Она утешала себя надеждой, что перемена места, обстановки и новое окружение скорее и вернее исцелят расстроенное воображение ее дочери, нежели все медленные средства, предложенные учеными докторами. Сэр Уильям, лелеявший мысль о возвеличении своего семейства и искавший поддержки против успешных происков маркиза Э***,

— охотно согласился на то, чему он все равно, надо полагать, не мог бы помешать, если бы даже захотел. В свою очередь, Бакло и полковник Эштон даже слушать не хотели об отсрочке: по их мнению, после всего случившегося было бы позором отложить свадьбу хотя бы на час, так как кто-нибудь мог подумать, что они испугались непрошеного визита Рэвенсвуда и его угроз.

Впрочем, если бы Бакло знал о физическом или, лучше сказать, душевном состоянии мисс Эштон, он едва ли стал бы ее торопить. Но, по тогдашнему обычаю, жених и невеста могли видеться очень редко, да и то недолго, — обстоятельство, оказавшееся на руку леди Эштон, — так что Бакло не только не знал, но даже и не подозревал о недуге своей будущей жены.

Накануне дня свадьбы у Люси снова был припадок необычайной веселости: она с детским любопытством пересмотрела все наряды, приготовленные для членов семьи по случаю предстоящей церемонии.

Утро этого памятного дня выдалось великолепное.

Нарядные гости съезжались со всех сторон. Не только родственники сэра Уильяма Эштона и еще более знатная родня его супруги, а также множество друзей и близких Бакло, все пышно разодетые, верхом на великолепных конях, покрытых богатыми чепраками, — но и каждое мало-мальски значительное пресвитерианское семейство на пятьдесят миль в округе почли своим долгом присутствовать на свадьбе, которую рассматривали как победу, одержанную над маркизом Э**в лице его родственника Рэвенсвуда. После роскошного завтрака все стали собираться в церковь.

Вышла невеста в сопровождении матери и брата Генри. Вчерашняя веселость уступила место глубокой задумчивости, что нисколько не противоречило торжественному обряду. Глаза Люси блестели, на щеках играл румянец, чего давно уже не было, и, когда она появилась, сияя великолепием наряда, среди гостей поднялся восхищенный гул, в котором слышны были даже голоса дам. Пока гости садились на лошадей, сэр Уильям — человек миролюбивый, к тому же во всем любивший порядок — пожурил младшего сына за то, что тот нацепил не по росту длинную саблю, принадлежавшую старшему брату.