– А кто может подать петицию? – спросил Фолтригг.

– Ну, здесь все не очень ясно, я считаю это большим недостатком закона. Но в нем ясно сказано, что петицию имеет право подать “заинтересованная сторона”. Конец цитаты.

– Это можем быть мы?

– Вероятно. Зависит от того, что мы напишем в петиции. И тут есть неприятное место – мы должны сослаться на какой-то плохой поступок ребенка, связанный с нарушением закона в той или иной степени. А в нашем случае единственное нарушение, которое хоть как-то можно приписать этому мальчишке, разумеется, препятствие свершению правосудия. Значит, мы должны приписать ему то, в чем мы не уверены, а именно, что он знает, где спрятано тело. Загвоздка в том, что полной уверенности у нас нет.

– Мальчик знает, где тело, – решительно вмешался Фолтригг. Финк разглядывал свои записи и сделал вид, что не слышит. Остальные стали прикидывать в уме: а не знает ли Фолтригг чего-нибудь, о чем им не говорит? Все молча переваривали услышанное.

– Вы нам все рассказали? – спросил Бобби, оглядываясь на остальных.

– Да, – ответил Фолтригг. – Но говорю вам, мальчишка знает. Я это нутром чувствую.

Фолтригг в своем репертуаре. С помощью своего нутра изобретает факты и хочет, чтобы подчиненные верили ему на слово.

– Повестка из суда по делам несовершеннолетних, – продолжил Бобби, – посылается матери ребенка. Слушание назначается в течение ближайших семи дней. У ребенка должен быть адвокат, а, как я понял, у мальчика адвокат уже есть. Ребенок имеет право присутствовать на слушании и, если захочет, давать показания. – Бобби что-то записал в блокноте. – Честно говоря, это быстрейший способ заставить ребенка говорить.

– А что, если он откажется говорить как свидетель?

– Хороший вопрос. – Бобби заметил это тоном профессора, поощряющего студента-выпускника. – Все полностью зависит от судьи. Если мы хорошо подготовимся и убедим судью, что он что-то знает, у него есть право приказать ребенку говорить. Если ребенок отказывается, его можно привлечь за оскорбление суда.

– Положим, привлекли. А дальше?

– Сейчас трудно сказать. Ему только одиннадцать лет, но судья может в крайнем случае засадить ребенка в детский приемник при суде, пока он не передумает.

– Иными словами – пока он не заговорит.

Объяснять что-то Фолтриггу было все равно, что кормить ребенка с ложки.

– Совершенно верно. Имейте в виду, что это самый жесткий способ, к которому может прибегнуть судья. Нам еще нужно найти прецедент, когда одиннадцатилетнего ребенка задерживали за оскорбление суда. Мы проверили уже много штатов, но пока безуспешно.

– Так далеко не придется заходить, – спокойно предсказал Фолтригг. – Если мы подадим петицию в качестве заинтересованной стороны, вручим повестку его матери и вытащим маленького поганца вместе с его адвокатом в суд, он так перепугается, что все расскажет. Как ты думаешь, Томас?

– Угу, может сработать. А если нет? Какие у этого пути недостатки?

– Есть небольшой риск, – пояснил Бобби. – Суд по делам несовершеннолетних проводит только закрытые слушания. Мы можем даже попросить, чтобы наша петиция хранилась в секрете. Если ее не примут за недостаточностью оснований, никто ничего не узнает. Если же дело дойдет до слушания и мальчик заговорит, но при этом выяснится, что он ничего не знает, или судья откажется заставлять его говорить, мы ничего не потеряем. А если парень со страху или под угрозой обвинения в оскорблении суда заговорит, мы получим то, чего добиваемся. Если, конечно, он знает о Бойетте.

– Он знает, – отчеканил Фолтригг.

– Все окажется не слишком симпатичным, если слушание будет открытым. Если мы проиграем, у нас будет бледный вид. С моей точки зрения, это сможет здорово подорвать наши шансы в суде, здесь, в Новом Орлеане.

Открылась дверь, и Уолли Бокс, только что удачно припарковавший “универсал”, вошел в комнату с таким видом, как будто он обиделся, что они начали без него. Он сел рядом с Фолтриггом.

– Но вы уверены, что это можно удержать в тайне? – спросил Финк.

– Так сказано в законе. Не знаю, как они там решат в Мемфисе, но в законе прямо говорится о конфиденциальности. Даже оговорены наказания за нарушения.

– Нам потребуется советник на месте, кто-нибудь из конторы Орда, – обратился Фолтригг к Финку, как если бы решение уже было принято. Затем повернулся к собравшимся. – Мне эта идея нравится. Вероятно, сейчас мальчишка и его адвокат думают, что отделались от нас. Мы их этой петицией расшевелим. Они поймут, что с нами не стоит шутить. Что мы потащим их в суд. Мы втолкуем адвокату, что не отвяжемся, пока не узнаем правду. Нет, мне определенно нравится. Риска совсем немного. Все произойдет за три сотни миль отсюда, вдалеке от этих уродов с фотоаппаратами, которых у нас здесь полным-полно. Если же у нас ничего не получится, не страшно. Никто не узнает. Мне нравится, что не будет ни фотоаппаратов, ни репортеров. – Он впал в глубокую задумчивость – фельдмаршал, обозревающий равнину и решающий, куда направить танки.

Все, кроме Бокса и Фолтригга, получали огромное наслаждение от ситуации. Сама мысль о том, что прокурор что-то планирует без учета фотоаппаратов и репортеров, была неслыханной. Сам он этого, разумеется, не понимал. Он закусил губу и закачал головой. Да-да, так будет лучше всего. Обязательно сработает.

– Есть еще один путь, – откашлялся Бобби, – мне он не по душе, но я должен о нем упомянуть. Тут все наугад. Если вы считаете, что мальчик знает...

– Он знает.

– Благодарю вас. Так вот, предполагая, что он знает и рассказал об этом адвокату, мы можем попытаться обвинить ее в том, что она препятствует правосудию. Не мне вам говорить, как трудно добиться нарушения тайны между адвокатом и клиентом. Практически невозможно. Обвинение может только напугать ее и заставить пойти с нами на сделку. Право, не знаю. Как я сказал, тут почва зыбкая.