В июне 1984 года я пришел к нему домой написать портрет. Войдя в дом Окуджавы, а именно в его рабочий кабинет, я увидел поэта отдыхающим в кресле в интерьере с множеством фотографий, картин, книг в абсолютно родственной и органичной для его творчества среде, что создавало особую теплоту нашего будущего общения. Поздоровавшись, я рассказал немного о себе.

«Вы армянин московского разлива? А меня называли грузином московского разлива», – улыбнулся он. Поговорив некоторое время, я приготовился к работе. Булат Шалвович посетовал, что не очень любит позировать в одной позе, на чем я, естественно, не настаивал. Надо сказать, что с первых же минут общения я почувствовал необыкновенную легкость, непринужденность и, наверное, подлинную творческую радость. Так много хотелось узнать у него, подробнее расспросить о пристрастиях, в том числе и в области живописи. На что Булат Шалвович рассказывал, что в детстве он брал гуашевые краски и вкрапливал один цвет в другой. Краски растекались, и ему это очень нравилось. Не отсюда ли в знаменитом стихотворении «Как научиться рисовать» есть такие строчки:

«Пожалуй, больше люблю русский портрет конца XVIII – начала XIX века – интересные психологические характеристики». Узнав, а ранее догадываясь об этом его пристрастии, я на проходящей на Тверской улице выставке русского портрета XVIII века купил каталог и подарил его при нашей следующей встрече. В дальнейшем, когда я работал над портретом, я видел этот каталог лежащим на журнальном столике в кабинете. Таким образом Булат Шалвович тонко и интеллигентно показывал свое внимательное отношение к моему скромному подарку. Он говорил, что портрет – это тоже наша история, которую, к сожалению, мы очень плохо знаем. Я спросил Булата Шалвовича, какую из своих исторических вещей он более всего ценит. Ответил: «Не знаю, пожалуй, последнюю». Тогда только вышел роман «Свидание с Бонапартом». «Ну, это естественно», – сказал он. «Еще слышен шум крови, и пока не утихает гул сражения». Булат Шалвович познакомил меня с фабулой небольшой повести о Николае I, которую он тогда хотел написать. О том, как Николай I инкогнито едет в Германию и там посещает музеи, галереи, изучает философию, знакомится с доктором философии, который сразу его узнает, но не подает виду и принимает игру, затеваемую императором. Говорил, что очень хочется обыграть этот сюжет и что пока не получается.

Он рассказывал мне, как началась его деятельность как прозаика, вспомнив о своей первой повести о войне «Будь здоров, школяр», о своем знакомстве с К. Г. Паустовским, об альманахе «Тарусские страницы», о том, что первая песня была написана им на войне.

Со стены на меня смотрели прекрасные лица разных людей, среди них Лавиния Ладимировская (Жадимировская), чей фотографический портрет с медальона был подарен писателю ее праправнучкой. Вспомнив роман «Путешествие дилетантов», я рассказывал, поскольку моя мастерская находилась в центре, о тех разрушениях старых и величественных особняков вблизи Арбата, да и на нем самом. Булат Шалвович с обезоруживающей горечью затронул эту тему в стихотворении «С последней каланчи, в Сокольниках стоящей…»:

Из соседней комнаты раздавались звуки фортепиано. Это играл сын Булата Шалвовича, Антон (Булат) – пианист и композитор, а тогда еще студент. Это создавало особый, дополнительный настрой.

Я расспрашивал Булата Шалвовича о близких ему современных поэтах. «Ну, таких много! Это Иосиф Бродский, Арсений Тарковский, Давид Самойлов, Олег Чухонцев, Александр Кушнер». И всем им в разное время он посвящал свои стихотворения.

Я сказал Окуджаве, что, на первый взгляд, его нарисовать просто, поскольку у него характерное, выразительное лицо, но потом открывается масса нюансов. «Да, многие пытались… И далеко не у всех выходило», – отвечал Булат Шалвович. Останавливаясь на картинах, уютно развешанных на стенах кабинета, он отметил абстрактную работу «Самовар» Ю. Васильева (ему, как известно, была посвящена песня «Живописцы, окуните ваши кисти…»), а в работе Б. Мессерера ему нравилось изображение предметов. «Но через предметы – обязательно присутствие людей, без изображения человека мне трудно воспринимать живопись», – пояснял Окуджава. Вспомнил первую выставку французских художников-абстракционистов, состоявшуюся в парке им. Горького в 1957 году, о том, как публика не могла понять эти работы и негодовала. «Люди часто не понимают, что художник может ставить перед собой любые задачи». Я поделился с Булатом Шалвовичем мыслями об абсолютной неоднозначности его персонажей в исторических романах и о том, что в характеристиках героев нет никакой плакатности. В этой связи Окуджава вспомнил о критике, которая ругала его за «вставные главы» в «Путешествии дилетантов», связанные с Николаем I. «А он ведь в первую очередь был человек, и показывать его надо таким, каким он скорее всего был: соединял людей, разъединял, казнил, одаривал и т. д.» Естественно, что общаться с Булатом Шалвовичем было великой радостью, более интересного, внимательного и доброжелательного человека представить трудно. Отвечая на мой вопрос о Михаиле Булгакове, он назвал роман «Мастер и Маргарита» и повесть «Собачье сердце», которую определил как очень точную по своей сути.

В разговоре о поэтических учителях он вспомнил Бориса Пастернака, Николая Заболоцкого, Анну Ахматову. Пушкин для него стоял особняком. Он говорил, что Пушкина стал постигать только после сорока лет. В один из дней нашей работы (а их было в общей сложности девять) я попросил Булата Шалвовича подсказать тему, сюжет картины к выставке «Советская молодежь и ее интернациональные и международные связи». Улыбаясь, он посоветовал нарисовать московского парня в американских джинсах.

Были необыкновенно интересные разговоры об истории, в основном темы, избираемые им, – война 1812 года и декабристы, о которых Булат Шалвович говорил довольно много и заинтересованно, не характеризуя их сложившимися, общепринятыми мерками. Мы говорили о революционных событиях, о тирании Сталина, а к этой теме Булат Шалвович относился особенно болезненно, поскольку в 1937 году потерял отца и расстался почти на 20 лет с мамой. Он писал:

Судьба и мировоззрение Окуджавы были во многом связаны с такими его замечательными современниками, как Юрий Трифонов, Юрий Домбровский, Феликс Светов, которым он посвящал некоторые свои произведения. Как тут не вспомнить песню об арбатских ребятах или стихотворение «Арбатское вдохновение, или Воспоминания о детстве», связавшие нити и судьбы нескольких поколений нашей страны. О многом мне посчастливилось переговорить с Булатом Шалвовичем: и о его первых поездках за рубеж, и о его первом выступлении с гитарой в руках, и об истории, литературе и просто о жизни. Мне трудно писать об этом потому, что он сам полно и бесконечно интересно написал об этом в своих автобиографических повестях и рассказах, высказал во многих интервью.

Булат Шалвович смотрел на мою работу и говорил: «В этом портрете вам, по-моему, удалось передать самое главное – это мою беспомощность перед обстоятельствами, перед невозможностью что-либо изменить». Я думаю, что ему было приятно, что я очень хорошо изучил практически всё его творчество, что его портрет пишет человек неравнодушный. Как-то он рассказал один исторический анекдот о Льве Толстом и скульпторе Паоло Трубецком. Когда Толстой спросил скульптора, читал ли он «Войну и мир», тот сказал, что нет. А читал ли другие книги? Тот сказал, что ничего не читал. «А почему же вы меня лепите?» – спрашивал Толстой. – «А у вас лицо интересное», – говорил скульптор. Тогда Лев Николаевич подарил ему книгу. Князь Трубецкой ушел. Приходит лакей, докладывает: «Ваше сиятельство, их сиятельство ушли и книгу оставили».