N. вынул из буфета намоленное, как я вдруг подумал, блюдце, позвал жену и попросил принести свечи. Та вошла в комнату, всем видом показывая неодобрение затеи; к этому недовольству примешивался испуг. Она взяла какую-то книгу, прочла заглавие и дрожащими руками положила ее на место, вышла вон.

"Свечи, если задуматься, ни к чему, - весело признался N.
– Они, если угодно, дань оккультной традиции, знак вежливости. Таинственная тьма и робкий свет во тьме; вкрадчивое самоуничтожение воска. Будь добр, передай-ка мне яблоко".

Я молча вручил ему огромный плод по имени Джонатан. Увидев мой выбор, N. всплеснул руками, потом засмеялся:

"Не то! Это слишком большое".

И снял с подноса крохотное безымянное яблочко.

"Ты будешь катать его, - угадал я.
– Можно ли ожидать столоверчения?"

"Это занятие не для меня, - ответил N.
– Это наживка для демонов, тогда как духи соблазняются яблоками. Они подлетают, увлекаются фруктовыми корпускулами, застывают - и вот уж полдела сделано. Остается поглубже вдохнуть и принять их в себя".

На это я вздохнул, но по другой причине.

"И кто же наш гость?"

N. потер руки, подмигнул мне и назвал свое подлинное имя.

"Ну да, - он энергично закивал, потешаясь над моим недоумением.
– Разве ты не знаешь? Я вызываю себя. Псевдонимы, как ты догадываешься, в этом деле плохая подмога. Всегда можно вызвать себя одного, ибо только к себя я имею достаточное сродство. Тот, кто заявит обратное - либо шарлатан, либо дурак".

"Но зачем?"- я, стараясь выглядеть поумнее, чем представлялся со стороны, притворился непринужденным вопрошателем и даже лихо выкусил бок отвергнутому Джонатану.

"Очень полезно для сочинителя, - N. принялся зажигать свечи. Откровенно говоря, вызвать духа способен лишь настоящий писатель. Его собственный дух после смерти тела пребывает в подвешенном состоянии. Полководцы, президенты, серийные убийцы недоступны, они в аду. Не достучаться и до рая, - N. дунул на спичку.
– А мы, литераторы, несъедобны, мы существуем в форме безумных, нигде не востребованных фантазий. Я говорил о Набокове: неуемность его фантазии сослужила ему, должно быть, дурную службу. Болтается теперь неприкаянной, призрачной бабочкой на перепутье, и всюду, куда ни торкнется - занято, заперто, входа нет. Горюет, мечтает быть реальным аналогом пошлейшего из своих монстров, каким-нибудь Альбинусом, который пускай и лижет сковороду, а то и вовсе переселился в навязанного воображением мотылька, зато наслаждается определенностью и уверен в завтрашнем дне. Впрочем, черт с ним. Ты готов? Перестань жевать свое яблоко. Это отвлекает. Сиди тихо и наблюдай, хотя я не думаю, что тебе удастся что-нибудь заметить".

Я тоже так считал - в лучшем случае, если сойти с ума и поверить сказанному, N. мог закричать ослом, как только медитация ввергнет его в состояние просветленного эпилептического экстаза. Не сам же он прилетит, белым призраком в ночной рубахе, да с чародейными гуслями.

"Как прикажешь тебя понимать - "несъедобны"?"

"Об этом писал Сведенборг, - сказал N.
– Писатель может вызвать самого себя из загробного мира в форме фантазии, потому что писатели не горячи и не холодны, они несъедобны, их выблевывают и они живут по ту сторону в виде голого вымысла. Изблеванность из уст Создателя - наихудшая участь. Где именно они находятся - неизвестно. Куда блюет Создатель? Это основной вопрос философии. В экскременты писатели не годятся, но и в кровь не поступают".

Для придания веса своим словам, N. взял со стола стопку рукописей.

"Вот он я, - сказал он просто.
– Причина и следствие".

"Это мастурбация", - негодующе возразил я.

Он взвесил в руке написанное и строго посмотрел на меня:

"Нет. Это самооплодотворение. Откуда, по-твоему, взялись сонные прозрения Кольриджа, Достоевского - Маяковского, наконец? Помнишь его канитель со строчкой про "единственную ногу"? Однако пора - помолчи, пожалуйста. Это не займет много времени".

Делать было нечего, и я повиновался.

Комната N. была бедна обстановкой, сидеть на табурете было жестко; из-под двери тянуло капустной помойкой, в кухне что-то гремело. N., в трусах до колен и вытянутой майке, расположился за столом; ему не хватало лишь карикатурного граненого стакана. Свечи потрескивали; яблочко, чуть порченое, покоилось в блюдце. Я думал, что N. прикроет глаза, но он их, напротив, вытаращил, глядя в одну точку, поверх свечей. Указательным пальцем правой руки он слегка поддел блюдце, и яблоко тронулось в путь; вмешательство же большого, супротивного пальца заставило его сменить траекторию. Я засек время - не знаю, зачем. Происходящее казалось мне надуманным мракобесием. Вдруг я заметил, как N. нахмурился. Он оставил блюдце в покое, и яблоко замерло. N. поднял руку и сделал движение кистью, как будто кого-то приглашая - очень маленького, неразличимого с дальнего расстояния.

"Что ты мне показываешь?
– пробормотал он сердито.
– Что это за чушь?"

N. изменился в лице, на котором теперь проступила отчетливая тревога. Он в нетерпении махнул, и пламя пригнулось.

"Не надо мне памятников и эпитафий, - сказал он гневно.
– Убери же белиберду. Плевать я хотел на итоги - там было что-то еще, перед ними..."

"Хорошо, - минутой позже он вымученно согласился.
– Давай сюда свой список".

Я подался вперед, потому что N. просунул руку под майку и взялся за холодное сердце.