Алексей Смирнов

Тятрокрушение

– Мы проиграли дело, товарищ директор.

– Проиграли? ...

Директор оцепенел.

– Проиграли, как есть, - подтвердил главный режиссер.
– Мне позвонил адвокат.

Директор пошарил руками по столу.

– Дайте... дайте мне чего-нибудь, скорее...

Режиссер побежал в закуток за графином.

– Где у вас валидол?
– крикнул он из угла.

– При себе... воды мне дай скорее.

Пока режиссер, плеская водой, бежал обратно, директор успел вцепиться себе в бороду.

– Когда же?
– прохрипел он в отчаянии.

– Через три дня. Выселят и опечатают.

– Но как же... это же храм... и сюда...

– Увы, это так, товарищ директор. Придет судебный исполнитель и приведет людей в масках...

– И они, сапожищами...
– директор схватился за голову.
– Ведь здесь же тятр! Тятр! Мой тятр!

– Ваш тятр, - почтительно согласился режиссер.

– Это же культурное достояние!

– Культурное достояние.

– Нет, я не верю, - директор овладел собой и потянулся к телефону. Должен быть какой-то выход. Сейчас я позвоню. Сейчас я найду на них управу...

И он принялся вертеть диск.

Режиссер, как профессиональный плакальщик, стал расхаживать по обшарпанному кабинету и причитать на все лады:

– Тятр погиб. Тятр погиб!

Под его бормотанье директор забасил:

– Алло? Сачкова мне. Да-да, Сачкова. Давида Умарыча. Привет тебе, Умарыч! Послушай, Умарыч, у нас беда. Мы проиграли дело. У нас отсудили помещение.

– Тятр, тятр наш, - сокрушался режиссер.

– Умарыч, я этого так не оставлю! Придумай что-нибудь!

– Бедный, бедный наш тятр!

– Умарыч! Я тебя не узнаю! Да ты пойми же - это дело всей жизни! Это мой воздух, мой хлеб, мое последнее пристанище! Целых пять лет, Умарыч! Пять лет я положил на это дело! Такая труппа! Такие замыслы! ...

Режиссер остановился, взволнованно прислушиваясь и приглядываясь. Директор мрачнел, бас проседал.

– Ты говорил? ... С кем? ... И что Комитет? КУГИ что, я спрашиваю? Ах, вот оно что... А ты не пробовал этому, как его... Понятно... Они там спелись, они сговорились.... Я им - бельмо на глазу, камень в протоке...

Режиссер произнес одними губами:

– Конец тятру...

– Погоди, Умарыч, у меня тут...
– директор прикрыл трубку.
– Что ты визжишь?
– зарычал он на режиссера.
– Не скули! Сядь и сиди спокойно! Але, Умарыч. Ну хорошо, давай помозгуем без нервов, мы же с тобой битые-перебитые. У меня есть одна бумага из мэрии... Кому? Ты так думаешь? Да? А ты знаешь, что он был первым, кого я попросил? Да, да! Ну и вот, ты сам видишь...

Режиссер, шепча "все кончено, все пропало", ушел в угол и замер там. Его длинный нос уперся в обойную плешь, соприкасаясь с шершавой штукатуркой.

Директор не сдавался:

– Постой, Умарыч... Говорю тебе - я задействовал все каналы! Иначе с чего бы мне тебя беспокоить? Мне нужно, чтобы ты задействовал свои... Как нет? Как это - нет?! ...Ты что?! ...

И наступила тишина. В трубке шуршало, как будто там сыпался струйкой цветной песочек. Директор слушал. В какой-то момент он высунул огромный язык и с чувством облизнул толстые красные губы. Брови сошлись, потом разъехались, потом застыли в нейтрально-безнадежном положении. Глаза директора стали стеклянными.

– Я понял тебя, Умарыч, - перебил он собеседника усталым голосом.
– Ты тоже не хочешь. Нет, не можешь, а не хочешь. Вот так. Да, вот так. Именно это я и хочу сказать. Ну, вот и все. И тебе того же. И тебя туда же. Сволочь! ...

Директор швырнул трубку, которая с грудным хрустом подпрыгнула на своем жестком ложе.

– Боже, какая свинья, - прошептал директор, глядя в одну точку.
– Ты знаешь, что? Это все он. Теперь я понял. Это он приложил к делу руку. Аптекарь. Барыга. А я-то слепец! Все можно было исправить! Еще два дня...нет, день назад...было не поздно...

– Может быть, вам прилечь, товарищ директор?
– всхлипнул режиссер. Прилягте на диванчик, полежите... Так и до беды недалеко. Куда мы без вас?

– А что я теперь?
– горько усмехнулся директор, снова берясь за бороду.
– И кто я теперь?

Режиссер вышел из угла и подсел поближе к директорскому столу. На штукатурке остался влажный отпечаток.

– Я чувствовал, - сокрушенно сказал директор, качая головой и обращаясь к себе.
– Я знал, что рано или поздно, пусть даже перед самым стартом, перед самым взлетом - кто-то да подложит нам свинью. Я ждал подсечки. Я чуял подножку. Я слишком многое повидал. Пять лет! Пять чертовых лет!