И он обвел рукой помещение.

– Сколько во все это вложено! Сколько труда, сил, чистой веры! По камешку собирали, по крупинке, по креслицу, по лампочке... Ты помнишь?

– Как не помнить, товарищ директор.

– В этом же...в этом же вся жизнь, - не мог успокоиться тот.
– И сюда с автоматами, благоухая псиной... как дико! как грязно и тупо!

– Прилягте, товарищ директор...

– Отстаньте вы! ... Вашего тут и на рубль нету. Как же они посмели?! Это народный тятр! Открытие первого сезона! Премьера! Комедия! Годы приготовлений! И отобрать под какой-то собачий офис! Помяните мое слово здесь будет склад! Как раньше, под картошку... Как церкви поганили... Им ничего не свято. Им наплевать, что у нас искусство! Высшее!

– Мне тоже обидно, - режиссер осмелился встрять в монолог.
– У меня тоже - концепция, ноу-хау, эксклюзив! ...

– Ну да, я понимаю, - согласился уничтоженный директор.
– Ты не сердись на меня. И тебе несладко, и мне, и всем пропадать...

Директор помолчал. Потом вдруг с размаху треснул кулаком по столу, взрываясь последним взрывом:

– Ведь сами ломают голову - чем занять народ? Твердят, что люди пьют, что людям некуда себя деть, пойти некуда, везде цены, как на Бродвее! Спивается нация! И вот им, пожалуйста - нате, приходите, пользуйтесь! Билеты уже напечатаны! Деньги - смешные! Голый энтузиазм, одно подвижничество! А детям-то сколько радости! Но нет! Не тут-то было! ...

Режиссер ломал пальцы, не зная, чем помочь делу.

– Ступай домой, - директор постарел за считанные минуты.
– Ступай, дорогой. Не надо тебе все это видеть. Ты был мне, как сын родной. Ступай. Оставь старика... Я тут сам попрощаюсь...

Тот, не заставляя себя упрашивать, направился к вешалке, снял пальто и берет.

– Товарищ директор, обещайте мне, что все будет в порядке.

– Конечно, сынок, иди смело. Не в петлю же мне, хоть и хочется...

Режиссер потоптался на пороге и осторожно вышел. Директор, глядя в одну точку, барабанил по столу короткими пальцами. Настучавшись, взял со стола готовую программку, развернул, проглядел и выронил обратно.

Посмотрел на телефон, потянулся к трубке, но передумал.

– Финита, - пробормотал директор.
– А как все начиналось. Что за время, Господи, что за нравы!

Он тоже взял пальто, набросил на плечи, нахлобучил на лысину высокую шляпу. Выйдя из кабинета, директор отправился в зрительный зал.

Там он долго бродил по проходам, оглаживая бархатные кресла. Потом взгромоздился на сцену, повернулся к залу лицом и медленно поклонился. Еще раз повернулся и поклонился скромным декорациям. По привычке проверил на прочность какую-то конструкцию, заглянул в маленькую оркестровую яму, припечатал отставшую половицу.

– Трудное прощание, - вздохнул он, глядя в пол и не решаясь уйти навсегда.
– Кто же знал! Неделю, как установили. Еще фабрикой пахнет...

Он шмыгнул носом, воображая будущие собрания акционеров и совета директоров. Псу под хвост. Для них ли все делалось? Офисы-склады, фирмы-веники. Глядишь, и впрямь овощами завалят, по самую люстру.

Директор махнул рукой и поплелся за кулисы. Он поискал в кармане полосатых брюк, вынул оттуда здоровенный ключ, блеснувший тусклым золотом, и отпер дубовую дверцу.

Протиснулся в темную комнату, в которой стояла страшная вонь. Испуганный шепот сразу смолк, едва директор переступил порог. Он безошибочно протянул пятерню и снял с гвоздя плетку-семихвостку. Семь хвостов оканчивались свинцовыми шариками.

– Деточки мои, - позвал директор.
– Ау! Мальвина, Пьеро, Артемон! Буратино-плутишка! О чем вы тут шепчетесь, голуби?

Ответа не было. Перед директором смутно виднелись глиняные горшки, построенные в шеренгу. Поверх горшков настороженно сверкали лучистые глазки.

– Все пошло прахом, деточки мои, - повинился директор и сел на расшатанный табурет.
– Бродить нам холодными и голодными, без крова и печки...

Он вытянул плеткой по нарисованному очагу, холст разошелся.

– Кругом одни иллюзии, - директор развел руками.
– Я ли вас не растил? Я ли вас не готовил?

В горшках молчали.

– Эх, - вздохнул директор, встал и пошел вдоль горшков, колотя их плеткой. Горшки рассыпались; из них выползали чудовищные белые уродцы с искривленными хребтами, недоразвитыми конечностями и разбухшими головами. Горшки были самой причудливой формы: бокастые, горластые, витые, ветвистые, вытянутые. И пятилетние карлы, которые безвылазно, от рождения сидели внутри, принимая форму посуды, мокро шлепались на пол и пробовали ползти на свет.

– Будем бродяжничать, - озабоченно приговаривал директор, подталкивая уродцев к выходу.
– Нам теперь одна дорога - под землю, в метро. Будем, так сказать, передвижниками... Странствующий аттракцион... Пьеро, вот тебе дудка... Бери скорей, как дам больно... Мальвина, вот тебе губная гармоника... Прижми плавничком-то, прижми, пусть под мышкой будет...

Уродцы ползли и пыхтели.

– Пять лет - и нате, Бог дал, Бог и взял, - ныл директор, вышагивая следом.
– Риск-то какой! Воровать по коляскам - это вам не в собраниях заседать...