Это нелегко. Но когда-нибудь это кончится. После войны, когда наступит мир и жизнь потечет по мирным законам. Ну вот и успокоил себя. Уже потом до меня дошло: в этом что-то комичное - Гошкино "хочу а-а" и следом вселенские страдания по поводу моего одиночества.

Паровозный гудок развеял глубокомысленные рассуждения лейтенанта Глушкова и всколыхнул незадачливых купальщиков на бережке. Спешно натягивая штапы и сапоги, солдатушки рвануля к эшелону. А машинист видать, дядька озорной - нарочно еще сигналил, гудок за гудком, подбавляя паники.

Берег обезлюдел. Ленивая накатывала волна, у песчаной кромки переворачивала выдранное с корнем дерево. Чайки, всамделишные, морские, падали к воде, выхватывали серебристо сверкавшую рыбу. Вдали белел косой парус. Старшина Колбаковский сказал:

– Товарищи хлопцы, споем про Байкал? Эту - "Славное море, священный Байкал...". Кхм! Голосу нету. Свиридов, запевай!

– Слов не помню, товарищ старшина,

– Тю! Местный - и не помню слов?

– Зато он все танги знает, - сказал Кулагин, подначивая.

Свиридов высокомерно вздернул брови, поглядел на Кулагина, как бы говоря: и ты туда же, рак с клешней! Колбаковский сказал:

– Товарищи хлопцы, когда поезд проезжает мимо Байкала, завсегда эту песню играют. Поедем по Забайкалью - беспременно сыграем "По диким степям Забайкалья...". Ежели не проспим.

А сейчас - приготовились, начали, три-четыре...

Колбаковский запевал, путая, перевирая слова, остальные подтягивали не весьма уверенно. Молчун Погосян высказался:

– Замечательная песня! У нас в Армении, под Ереваном, есть свое озеро, очень похожее на Байкал. Севан! Поменьше, конечно...

– Я где-то читал, что Байкал самое глубоководное озеро в мире.
– сказал Яша Востриков.

Свиридов и на них, Погосяна и Вострикова, глянул надменно, через губу обронил:

– Промежду прочим, доподлинные сибиряки ни в жисть не скажут про Байкал "oзеpo", скажут "море". Он и есть море!

– Мы ж не сибиряки, - пробормотал уязвленный Востриков.

Байкал не хотел пас покидать. Он то мелькал сквозь деревья, то открывался песчапым, пляжным скосом и менял цвета: голубой, синий, зеленый - будто поворачивался к нам разными гранями. И еще: в одном месте, в бухте, он был тихий, зеркальный, а в другом месте, за мыском, уже ходили волны, пенились барашки.

Эшелон приближался к нему и отдалялся, нырял в тоннели и вырывался на свет, паровоз радостно, по-оленьи, трубил.

На прибайкальских станциях все больше было чалдонов и бурят, и Колбаковский посулил:

– Поедем по Бурятии - сплошняком будут буряты.

Свиридов не сморгнув сказал:

– А я предполагал, в Бурятии сплошняком будут итальянцы.

– Почему итальянцы?
– спросил Колбаковский и понял: Свиридов ехидничает. Старшина показал ему кулачище, но большего сделать не в состоянии, ибо аккордеон находился в руках у Свиридова. Не отнимать же принародно.

Трубит паровоз, стелет над составом дымную гриву. И проносятся бессчетные и безвестные речки и села, леса и поля, горы и равнины. Огромные пространства преодолел эшелон, и огромные пространства лежат впереди. На все четыре стороны немереные просторы. И мне подумалось, что на этих великих просторах должны рождаться великие люди. И они рождались, украшая собой и прославляя своими деяниями родину. Их в нашей стране немало.

Но еще больше простых смертных. Впрочем, что это обозначает - простые смертные? Не приемлю этого понятия. Все люди смертны, и все люди сложны. Но есть, разумеется, выдающиеся и есть обычные. Обычные - если каждый порознь. А все вместе - народ, великий народ. Включая, само собой, и выдающихся. Короче: великая страна - великий народ. Горжусь, что принадлежу к такому пароду.

И опять проносились сопки в сосняке, распадки, где прыгал с камня на камень бурливый поток, лесопилки, огороды на песках - картошечка на них первый сорт, - молочнотоварная ферма и одинокая береза на бугре, словно отбежавшая от своих подруг, с зеленым платком на белых плечах. И Свиридов, будто угадав мои мысли насчет платка, заиграл "Синий платочек". Который падал с опущенных девичьих плеч. Спасибо, не пел. Только наигрывал. Что в этом мотивчике? А я слышу, как его поет любившая меня женщина, и словно я уже иду по институтскому коридору, остриженный под пулевку и оттого лопоухий. А потом был старшина Вознюк, была его сестра, намного старте меня, был эшелон из Лиды на фронт и была вся война. Да, я прошел всю войну. И снова смогу пройти? Наверное. Если надо. Надо!

День складывался удачно, без происшествий. И вдруг в УланУдэ случилось чепе, точнее - едва по случилось. Переволновался я здорово.

Вокзал в Улан-Удэ небольшой, а перрон - футбольное поле, гуляй - не хочу. Мы с Ниной и Гошей прогуливались по этому перрону, не торопились эшелон на первом пути, рядышком, без паровоза, - лузгали семечки, которыми нас угостил Миша Драчев, и беседовали втроем. Вернее, я спрашивал Гошу, оп отвечал не мне, а матери, и она уже говорила мне. Примерно так: "Гоша, хочешь карамельку?" - "Мам, а он как думает? Конечно, хочу", - "Георгий не возражает против карамельки". Мы с Ниной смеялпсь, парень был пасмурен, суров - не выспался.