Еще было грустно от сознания: этих солдатиков прислали служить не вместо тебя, а у тебя. Это мои подчиненные, я их отецкомандир. Я должен служить. Сколько - никто не знает. Кроме бога и Верховного Главнокомандующего, он же нарком обороны.

Бога нет, это я знаю точно. Верховный и нарком есть, и это я знаю не менее точно. Ну что ему стоит, Верховному и наркому, издать приказик: дескать, студенты, которые не доучились... и так далее. А ведь не издаст, чует мое сердце, не издаст.

Солдатики же из последнего пополнения, разумеется, ни о какой демобилизации не помышляют. Они хотят служить. Они послушны, не испорчены и на шесть годов моложе меня. До чего ж много - шесть лет!

Это пополнение послужило толчком к одному занятному разговору с Эрной. Проведав, что солдатикам по семнадцать, Эрна сказала мне:

– Почти мои ровесники.

Задумалась. Посмотрела на меня искоса. Спросила:

– А если я тебе, Петья, принесу пополнение, а?

Сперва я не разобрал, о чем речь, переспросил:

– Что-что?

– Сына тебе рожу или дочь, - сказала Йрна.
– Ты кого хочешь?

И засмеялась - отрывисто, будто вскрикивая. Не люблю, когда она смеется. Лучше б улыбалась. Но она ни разу не улыбнулась. Покраснев, кое-как пересилив смущение, я ответил:

– Родить-то родишь, а что с ним делать? Кем он будет считаться, ребенок, - русским ли, немцем...

– Это был бы мой ребенок.
– Эрна перестала смеяться.
– И твой... Но не беспокойся, ребенка пока не будет.

"Пока-то пока, а все-таки", - подумал я, продолжая дурацки краснеть и потеть.

– Ну, не расстраивайся, мой милый, не сердись.
– И Эрна поцеловала мне руку.

– Не сержусь, - сказал я, хотя действительно ощутил нечто вроде досады.

Сказанула черт-те что, а теперь целует руки - у мужика. Мда.

Ну, а ежели она и впрямь забеременеет? Родит мне наследника?

Куда я с ним денусь? И куда она денется? А руки целовать взяла за моду с тех пор, как фрау Гарниц полегчало. Я попросил полкового врача осмотреть ее. Он осмотрел, принес порошки, пилюли и мази, фрау Гарниц стала лечиться, и однажды Эрна поцеловала мою ладошку.

– Спасибо за маму. Она встает, скоро будет ходить.

А потом начала целовать мне руку после каждой нашей близости. Я сказал:

– Эрна, не надо.

Она ответила:

– Я очень люблю тебя и благодарю за все. И ты позволь мне... Позволишь?

– Ну, пожалуйста, как хочешь.

Я был не в своей тарелке. После близости я тоже бывал благодарен ей за теплоту, за ласки, за нежность. Но у самого не было потребности поцеловать ей руку. А вот она целовала. И мне было неловко, нехорошо оттого, что она испытывает эту потребность, а я нет.

– Не сердись, не сердись, - говорила Эрна, - я не рожу. Ты хороший, я не сделаю тебе неприятное... Ты очень хороший!

"Это в сравнении с другими, - подумал я.
– А так - какой там хороший?"

Я поцеловал Эрну, потрепал по щеке. Она сказала:

– Петья, а правда, что нас выселят?

– Кого вас? Тебя с матерью?

– Немцев, которые живут в Пруссии.

– Откуда взяла?

– В городе все немцы об этом говорят. Нас выселят в Германию, а Восточную Пруссию заберут себе русские или поляки.

Это правда?

– Мне не докладывали, - сказал я.

– Не хочу отсюда уезжать, - сказала Эрна.
– И куда столько немцев разместят?

Что верно, то верно, трудно будет разместить переселенцев - уж больно плотно населена Восточная Пруссия, она нашпигована городами, городками, селами, фольварками, на каждом шагу поселение. Да ладно, как-нибудь перемогутся, наш народ и не то вынес. За войну надо расплачиваться. Поэтому вполне возможно, что пруссаков стронут с насиженных мест.

Я подумал об этом, но Эрне ничего не сказал. Она-то при чем?

Тут ее беда, а не вина. Заварили кашу главари, расхлебывать же приходится всей нации. Эрна сказала:

– Если бы ты знал, как я ненавижу фюрера и его свору, тех, кто развязал войну. Будь они прокляты!

– Их будут судить, - сказал я.
– Хотя в печати сообщалось, будто Гитлер и Геббельс покончили с собой.

– Трусы! Боялись держать ответ. Подлые трусы и убийцы!
– Щеки Эрны побледнели, губы скривились.
– Будь они прокляты!

И будь прокляты все мы, немцы!

Она еще сильней побледнела, плечи ее передернулись. Что же, это было прозрение, жестокое, неумолимое, запоздалое. К концу войны многие немцы стали прозревать.