– Глумский если говорит, то только правду, - сказал я.
– А ты о чем все-таки?

– Про Варвару, - прошептал он, оглянувшись.

Я смотрел, как уходит к дому Антонина. Одна. Она шла прямо, как всегда, словно держа на плече воображаемое коромысло. Я знал - на людях она ничем не выдаст своих переживаний. Но что будет с ней, когда она войдет в хату?

– Пристрелить ее мало!
– выдохнул Валерик.

К счастью, следом за Антониной помчалась понятливая Серафима. Она клонилась набок, держа в одной руке макитру с коливом, завернутую в черную хустку.

– Один уже хотел пристрелить, - сказал я безжалостно.

– Эх!
– Моряк посмотрел на меня с укором.
– Ведь я думал, это у нас получается серьезно.

За Серафимой к хате Семеренкова потянулись и остальные глухарчане. Теперь я мог быть спокоен. Антонина не останется одна.

– А Нонна?

– Не Нонна - Виктория!
– поправил он меня.

– Хорошо, Виктория. Воевать-то будешь?

– Буду!
– крикнул Валерик со злостью.
– Только поскорее бы! Мне завтра в обратный путь. Успеем?

– Успеем! Вместе и пойдем в Ожин. По дороге навоюемся.

– Вот и хорошо, - вздохнул он.
– Эх... Некультурно вышло! Ты сорганизуй это дело побыстрее, мне на флот опаздывать нельзя... А если мне оверкиль выйдет, сообщи туда... прямо на имя командующего, так и так, чтобы не думали плохого... Эх, маманя, ехал погостить, попал на поминки!.. И еще Варвара эта.

– Забудь ты про Варвару!

– Тебе-то хорошо, - сказал Валерик.- У тебя все в порядке.

Антонина стояла в темных сенях, прижавшись лбом и ладонями к внутренней, продырявленной пулями двери, Поминки кончились. Все разошлись.

Я осторожно взял ее за плечи, повернул к себе. В полусумраке я близко видел ее блестящие глаза. Они спрашивали. Каждый кристаллик расширенных глубоких зрачков спрашивал: за что?

За что?

Она спрашивала у меня как у более сильного, как у старшего. Что я мог ответить? Десятки народов на земле были втянуты в эту долгую войну. И нам досталось больше всех, на нас всей тяжестью обрушился фашизм. Но и у нас горе распределялось неравномерно. Кого-то оно выбирало постоянной мишенью. Било сплеча, до полного сиротства, а то и вовсе снимало под корень.

Я взял ее за плечи и, пригнувшись, уперся лбом в ее лоб. Мы стояли так, и я чувствовал, как ее отчаяние, ее страшная, замкнутая в себе тоска, ее боль, готовая здесь, в пустой хате, разрастись еще сильнее и стиснуть горло, перехватить легкое шелестящее дыхание, убить его, как слабого ребенка, постепенно стихают, смягчаются, словно мое тело принимало их на себя, как электрический разряд. Мне было легче справиться с этим, ведь я был опытнее и старше. Каждый из нас, повоевавших, был намного старше тех, кто оставался в тылу.

Мы стояли так, и я чувствовал, что эта переливающаяся ко мне боль, странная неподвижная ласка сближают нас еще больше, чем радость прикосновений, которую мы открыли для себя ночью. В этой уплотненной войной жизни все отмерялось нам щедрой дозой, радость и горе, не приходилось ни от чего отказываться.

Не знаю, сколько бы мы так простояли, если бы не Серафима. Она вдруг закашляла за моей спиной, зачертыхалась и зашаркала ногами:

– Вот грязь! Подохнуть можно с такого дождя. А ты чего уставился, бандитская рожа? У, кобель.

Последнее относилось к Буркану. Он стучал хвостом по стоякам двери, как будто барабанную дробь отбивал. И было от чего. В одной руке Серафима держала пузатый глечик с молоком, а в другой - кошелку с хлебом и кол-басой.

– С голоду помрете, стоючи в калидорчике, - сказала Серафима, - О-ох, веку мало, да горя много. А все же надо о живом подумать. Я вот решила вернуться, ведь поедено все чисто на поминках. Да и чего было? Встречай, серденько, куму-сваху.

Антонина пришла в себя, провела Серафиму в дом и усадила. Я был рад бабке. По правде говоря, я забыл про нее сегодня - не до того было. Даже словом не перемолвился. Но она не таила зла, ругательница Серафима.

– Разве ж можно ей голодать?
– сказал бабка.
– Вон какая стала. Одни глазищи. Да, - вспомнила она, - там тебя нехристь этот ждет, Попеленко. Я его не пустила. Велел передать: Гнат пришел. Тоже радость! Или вы Гната в свое войско берете? Вы его гетманом зачислите!

– Серафима!
– сказал я.
– Не богохульствуйте.

– Я?
– бабка тут же испуганно перекрестилась.

– Вы покормите ее, бабусь, она в самом деле ничего не ела сегодня.

И торопливо вышел в сени. Там поблескивал металлом МГ. Антонина шагнула следом и удержала за рукав. Она смотрела на меня и требовала ответного прямого взгляда.