Повозка остановилась, Джой опустил лесенку, и Стрэп, нагруженный нашими пожитками, полез первым. Но, как только он влез, его оглушил чей-то громовой голос:

— Какого чорта еще пускают пассажиров!

Бедный цырюльник был так ошеломлен этим возгласом, который, как мы вообразили, вырвался из уст великана, что стремительно спустился вниз с лицом, белым, как бумага. Джой, заметив наш испуг, крикнул с лукавой усмешкой:

— Проклятье! Почему вы не позволяете, капитан, бедному кучеру заработать пении? Полно, молодой человек, полезайте! Я капитана не боюсь.

Но этого поощрения оказалось недостаточно для Стрэпа, который был глух к совету повторить попытку. Тогда полез я, правда с трепещущим сердцем, как вдруг услышал тот же голос, рокотавший, как отдаленный гром:

— Провалиться мне на этом месте, если я с вами не расправлюсь!

Однако я влез и, по счастью, нашел свободное местечко на соломе, которым немедленно и завладел, но не мог разглядеть в темноте лица пассажиров. Стрэп с мешком за спиной ухитрился примоститься напротив, повозка дернулась, и он ткнулся прямо в живот капитана, грозно взревевшего:

— Гром и молния! Где моя шпага?!

При этих словах мой перепуганный приятель вскочил и прыгнул на меня с такой силой, что у меня мелькнула мысль, уж не сын ли это Анака{17}, задумавший придавить меня насмерть

В этот момент раздался женский голос:

— Ах, боже мой, что случилось, дорогой мой?

— Что случилось! — повторил капитан. — Будь я проклят, если этот шотландец не раздавил своим горбом мои кишки в лепешку!

Дрожа всем телом за моей спиной, Стрэп попросил у него прощения и возложил вину за случившееся на толчок фургона, а женщина, подавшая голос, продолжала:

— Ох, это наша вина, дорогой! За все неудобства мы должны благодарить самих себя. Я никогда так не путешествовала раньше, благодарение богу. Уверена, что если бы миледи или сэр Джон знали, как мы едем, они бы всю ночь не спали от досады. Жаль, что мы не взяли двухместной кареты, знаю, что они никогда не простят нам этого.

— Полно, моя дорогая! — отвечал капитан. — Что толку сейчас волноваться? Мы еще над этим посмеемся. Надеюсь, твое здоровье не пострадает. Я позабавлю милорда рассказом о наших приключениях в дилижансе.

Эта беседа преисполнила меня таким почтением к капитану и его леди, чтоя не посмел вступить в разговор, но тотчас же раздался другой женский голос:

— Кое-кто зря напускает на себя важность! Люди почище их ездили в фургонах. Кое-кто из нас разъезжал и в двухместных и в четырехместных каретах с тремя лакеями на запятках и не кричит об этом. Подумаешь! Все мы в одинаковом положении, а значит, будем в мире и вместе посмеемся. Как ты думаешь, Айзек? Разве это плохое предложение, старый плут? Да отвечай же, ты, процентщик и любодей! О каких это безнадежных долгах ты задумался? Какие закладные у тебя на уме? Да, Айзек, никогда не добиться тебе моих милостей, разве что перевернешь страницу своей жизни, станешь честным и заживешь, как джентльмен. А пока поцелуй меня, старый мямля!

Эти слова, сопровождаемые громким чмоканьем, расшевелили того, к кому они относились, до такой степени, что он воскликнул в восторге, хотя и запинаясь:

— Ах, ты, беспутница! Клянусь моим кредитом, ну и проказница ты, хи-хи-хи!

Хихиканье перешло в припадок кашля, от которого бедняга ростовщик чуть не задохся (впоследствии мы узнали, что профессия нашего спутника была именно такова).

Тут я вздремнул и нехудо поспал, пока мы не подъехали к гостинице и остановились. Выбравшись из фургона, я получил возможность обозреть пассажиров в том порядке, в каком они входили в дом. Первой появилась бойкая особа лет двадцати в обшитой серебряным галуном шляпе вместо капора, в синем шерстяном костюме для верховой езды, также обшитом галуном, сильно потускневшим, и с хлыстом в руке. За ней шел, припадая на ногу, старик в шерстяном ночном колпаке, застегнутом под подбородком, и в широкополой обвисшей шляпе поверх колпака, в старом, порыжевшем синем плаще, завязанном у шеи, под которым виден был коричневый толстый кафтан и под ним еще кафтан, потертый камзол и, как мы выяснили потом, грязная фланелевая куртка. Глаза у него были впалые, тусклые, опухшие; лицо его съежилось от тысячи морщин, десны весьма нуждались в зубах, нос был острый и поникший, а подбородок выдавался вперед и торчал так, что сближался с носом, словно щипцы для орехов, когда старик был не в духе или говорил; он опирался на палку с набалдашником слоновой кости, и вся его фигура казалась точной эмблемой зимы, голода и скупости.

Но каково было мое удивление, когда грозный капитан предстал мне во образе маленького, щуплого создания лет сорока с длинным высохшим лицом, очень напоминавшим павианье, в верхней части которого щурились крохотные серые глазки; его собственные волосы были заплетены в косицу, которая доходила ему до огузка, и была так чрезмерно длинна, что это, мне кажется, и явилось причиной плешивости, открывшейся на темени, когда он удостоил снять шляпу, величиной своей и заломом превосходящую шляпу Пистоля {18} . Он снял свой теплый кафтан, и я не мог не подивиться необычайной фигуре этого вояки; был он пяти футов трех дюймов росту, из коих шестнадцать дюймов пошло на его физиономию и длинную сухопарую шею, его бедра были в длину дюймов шесть, ноги напоминали веретено либо барабанные палочки размером в два с половиной фута, а корпус его, казавшийся только протяженностью без содержания, поглотил остаток; в целом он напоминал паука или кузнечика, ставшего на задние лапки, и был почти только vox et praeterea nihil [18] .

На нем был кафтан из так называемой медвежьей кожи, рукава которого были около полуфута длиною, гусарский камзол, алые штаны, оканчивавшиеся ниже бедер, шерстяные чулки, доходившие ему чуть ли не до паха, и башмаки на деревянных каблуках высотой, по меньшей мере, два дюйма; он придерживал шпагу, прижимая ее к себе одной рукой, а другой вел свою леди примерно того же возраста, что и он, сохранившую еще следы миловидности, но столь забавно напыщенную, что, не будь я новичком в свете, я тотчас же распознал бы в ней жалкое тщеславие и подержанную манерность горничной какой-нибудь знатной леди.