Шрифт:
– Еще какие люди, – огрызнулся через плечо Илья, обрабатывая Дэйва ногами.
– Наза-а-а-ад!
Врезавшись в толпу с тыла, Стефан расшвыривал их. Убьют, если не остановить. Попраздновали… Стадо дикое, неуправляемое. Так их… Лопнул под мышками китель. Взвыл Илья, схваченный за штаны и воротник и брошенный плашмя на стол, хрустнули под ним уцелевшие тарелки. Швыряя следующего, Стефан зарычал, как Дэйв. Все-таки он был старше и сильнее любого из них, исключая сгинувшего Питера и, может быть, рыжего Людвига, но как раз Людвиг в орущую толпу не лез, а, сделав свое дело, скромно стоял в сторонке, так что остальные отлетали от Стефана, как кегли. Кое-кто успел отскочить сам. Визжала схваченная поперек туловища Инга, пыталась укусить за руку. Мыча от натуги, он швырнул ею в подбегающего Илью и цапнул кобуру. «Махера» не было. Черт, он же не там…
Он возвышался над избитым, тяжко ворочающимся на полу и харкающим кровью Дэйвом, один против всех, и понимал, что у него осталась самое большее секунда. Опомнившись, они набросятся – уже не на Дэйва, что им Дэйв… И эту оставшуюся секунду Стефан использовал вдумчиво и не торопясь. Секунда – даже слишком роскошно для настоящего капитана, чтобы решить, какой язык избрать для разговора с подчиненными. Потому-то Людвигу никогда не стать капитаном, что он подолгу думает там, где должны работать простейшие рефлексы…
– Всем стоять на местах! Стрелять буду.
Даже Юта перестала хныкать. Разинув рты, они молча смотрели в дуло «махера», лишь немногие растерянно переглядывались, и продолжала безутешно рыдать Петра, да еще слышалось хриплое дыхание и харканье Дэйва, пытающегося подняться на четвереньки. Да уж, попраздновали…
Он продержал их под дулом с полминуты – ровно столько, чтобы они пришли в себя, – и небрежно сунул бластер в кобуру. Он знал, как с ними обращаться. Не в первый раз, не в последний…
– Можно, я займусь Дэйвом? – спросила Маргарет.
Он благодарно кивнул:
– Займись. Киро, помоги ей.
– Я? – взвизгнул Киро. – Сам помогай!
– Поговори еще у меня, – сказал Стефан. – Марш! Люди вы или нет?
Он обвел их взглядом и подумал, что рано убрал оружие. Ни смущения в них, ни раскаяния, и только потому, что Дэйв еще жив. Не волки – шакалы голодные, лающие. Стая.
– Петра, – сказал он, – ты извини, что так вышло. Это и моя вина. Дэйва я накажу, обещаю. Ну хочешь, мое возьми пирожное, только не плачь… Я только чуть откусил. На вот.
Рыдающая Петра затрясла головой.
– Не хочу-у… Пусть он мое отдаст… мое-е-е…
– Да как он тебе его отдаст!..
Галдеж поднялся как-то сразу:
– Мы-то люди, а вот он…
– Вонючка! Гад, гад, гад, гад…
– Эй, Киро, дай ему от моего имени. За маму, за папу… Дай, говорю!
– Кто мое пирожное раздавил? Ты?!
– Завянь, я не давил. Не реви, Петра, он наш. Уйди, Стефан, не мешай! Все равно до него доберемся, только хуже будет.
– Уйди-и-и…
– Нет, правда, чего об него пачкаться. Пускай Лоренц наказывает. – Это Уве.
Первый разумный голос. И – незамедлительно – ответ:
– Чистоплюй, свинья чухонская!
– Сам чухно, а я норвежец! По роже захотел? Ну иди сюда, иди…
– Бей его!
– Молчать! – гаркнул Стефан во всю мочь легких. – Скоты! Сволочи! Кончено, погуляли, вашу маму! Всем спать сейчас же! Вон отсюда! Вон!..
Кто-то нечаянно толкнул его под руку. Надкушенное пирожное упало на пол и покатилось под стол, в пыль.
26
Ужас.
Подстерег. Навалился – липкий, текучий.
Проверь себя, если что-то не так. Пусть другие выясняют отношения, а твое дело сторона, достаточно помешать им поубивать друг друга, образумить же их никогда не удастся. Никогда и никому. Казалось бы, проще всего наплевать, а я не могу. Слюны на них у меня никогда не было.
Течет холодная жуть – кап, кап! Я боюсь. За себя. За них. За себя все-таки больше, потому что мне только пятьдесят три и очень хочется жить. Я так мало сделал – почему я не берег каждую минуту?! Поздно… Не исправить.
Что они будут делать, когда я умру? Неужели сумеют выжить одни, без меня? Это нечестно!
Волосы. Вот он – ужас. Растут. Везде, где они должны расти у взрослых, а это – смерть. Иветт начинала умирать именно так; Маргарет рассказывала, что у нее тоже начали расти волосы, а через месяц ее засыпали щебнем. Я же старший, с меня и должно было начаться. Спасите. Я слаб, меня шатает от стены к стене… Не верю рукам, пальцы одеревенели, не может у меня там быть никаких волос! Господи, не оставь! Бывает же на свете невероятное… неужели мы настолько окостенели здесь, что самое завалящее чудо шарахается от нас, как черт от ладана?..