Дымки усталости уже не было в глазах первого министра.

Он слушал с интересом, закинув ногу на ногу, переплетя на колене свои длинные гибкие пальцы. В них курилась забытая папироса.

– Если я вас правильно понял, - сказал он, не меняя позы, - вы считаете, что способность к самопожертвованию является одним из признаков высшего существа. Определяющим признаком, - уточнил он.
– Так ли это? А разве не потребность властвовать, подчинять себе жизнь, ход событий, - он поднял на Человека умные холодные глаза, - разве не способность жертвовать другими во имя поставленной цели...

В дверь постучали.

– Потом, - сказал первый министр, не повышая голоса.

Стук прекратился.

– Нужно быть честным в духовных вопросах до конца. Нужно научиться дышать разреженным горным воздухом интеллектуальных высот, видеть где-то внизу под собой жалкую суету политиков и наивное себялюбие народов.
– Он увлекся, голос его, от природы глухой и тусклый, звучал теперь раскованно, на впалых щеках загорелись пятна румянца.
– Мир - арена избранных. Что хорошо? Все, что усиливает чувство власти, волю к власти в человеке с большой буквы, свободном от ребяческих оков так называемой морали. Что дурно? Все, что от слабости. Что опаснее любого разврата, любой скверны? Сострадание ко всем неудачникам, слабым, сбитым с ног жизнью, сострадание к толпе. Вялое, раннехристианское (смотри случай смерти Назареянина). Тонкие губы премьера тронула презрительная усмешка.
– Или сострадание действенное, активное, опирающееся на порочную теорию равенства, - голос его стал настороженным, - как у коммунистов. Коммунизм практически отрицает отбор, он поддерживает то, что созрело для гибели, для гниения, защищает приговоренных...

Человек, заправив пустой левый рукав в карман пиджака, вышел из-за стола и встал возле окна. Моросил дождь, внизу, как всегда, сплошным потоком двигались мокрые спины зонтиков - знакомая картина, которую он любил, которая стала такой привычной за эти годы.

Первый министр тоже поднялся и встал рядом с ним.

– Мы с вами над. толпой. Вы - князь техники. И я...
– В дверь опять постучали, на этот раз более настойчиво.
– Да, войдите.

Вошел секретарь и почтительно изогнулся, не решаясь заговорить.

Первый министр продолжал, обращаясь к Человеку, но уже совсем другим голосом, официально и немного утомленно:

– Вы много сделали для родины, для народа. Народ вас благодарит. Вам будет присвоено звание Создателя Зверя и вручен высший орден Пылающего Сердца Христова. Таково решение Государственного Совета, которое я два часа назад с большим удовлетворением скрепил своей подписью.
– Он едва заметно наклонил лысеющую голову.
– Поздравляю!

И легким движением кисти разрешил секретарю говорить.

– Вы просили напомнить... обед у президента академии Наук и Искусств, - зашелестел секретарь.
– В честь Создателя Зверя...

Человек стоял у окна. Расчистилась полоса неба ровного бледно-голубого тона, робкие лучи неяркого осеннего солнца легли пучком вкось, улица вся высветилась, зазолотела. Крыши и зонтики, мокро отсвечивая, казались только что окрашенными, свежо и сильно выделялись на белесоватом туманном фоне. А на душе у Человека было сумрачно, как будто он заглянул в глубокий темный колодец, где неподвижно стоял круг замшелой зеленой воды, не отражая звезд.

4. УЧЕНИК

Лет восемь назад, когда Зверь только был собран и шла отладка, в мастерских появился ученик слесаря, узкоплечий, вертлявый, гибкий, как канатная плясунья, голодный и неунывающий. Он смотрел на мир невинным, безмятежным взглядом - особенно если перед этим стянул у торговки пару пирожков или у мастера гаечный ключ, который, как известно, тоже можно выменять на что-нибудь съестное. У матери, вдовы грузчика, их было пятеро, он - старший. На улице он заговаривал со всеми встречными, дружески задирал шоферов, любой хорошенькой женщине - будь она цветочница или герцогиня отпускал скорострельную очередь отборных комплиментов; а если полицейский делал ему замечание, то скалил зубы, точно волчонок, огрызался, как и положено сыну докера и внуку докера, с молоком матери всосавшего ненависть ко всем шпикам, штрейкбрехерам и полицаям.

Мальчишка оказался на редкость способным к технике.

Вещи его слушались, он, как говорили старики рабочие, знал петушиное слово. Но проказил так отчаянно, что несколько раз его выгоняли - и тут же брали обратно. Приходила мать, грубоватая крепкая женщина, больше привыкшая ругаться, чем плакать, ожидала Человека при выходе на улице, клялась и божилась, что она проучила этого стервеца, содрала ему всю кожу с задницы, что он будет теперь шелковый, ну, просто ангел, а не мальчик. И Человек, чуть улыбаясь, махал рукой: "Ну, если ангел..." Когда Зверя отладили и поселили честь по чести в ангар, к нему приставили для ухода и обслуживания двух докторов наук, пятерых кандидатов, не считая энного числа аспирантов, дипломантов и прочего ученого народа. А им в помощь дали ученика слесаря для черной работы.

Ученые люди мерили Зверю температуру, давление, брали срезы кожи и посылали на анализ, лезли в нутро, что-то там тоже соскребали и измеряли словом, трудолюбиво л упорно собирали материал для своих научных диссертаций.

Доктора, естественно, хотели стать академиками, кандидаты - докторами, аспиранты и дипломанты - кандидатами. Тем временем мальчишка, на свой лад привязавшись к Зверю, старался, как мог, украсить и облегчить его жизнь. Выбирал куски мяса невкуснее, рубил их помельче, именно так, как Зверю нравилось. Особой мягкой шваброй с длинной ручкой ежедневно чистил его кожу, все глубокие складки. Рассказывал Зверю последние городские новости, уличные происшествия, пел очередную новую песенку, под которую в тот вечер танцевали на площадях и бульварах: