– Это вам посылает мсье Лемонье, из четвертой палаты. – Она сияла. – Он такой добрый, такой милый, этот мсье Лемонье!

Роже встал и, склонив голову набок, с интересом осмотрел букет.

– Дорогая мадемуазель Анриетта, – торжественно сказал Роже, – я рассчитываю на ваше доброе сердце. Если вы действительно хотите осчастливить нас, ваших восторженных поклонников с этой минуты и до самой смерти, то умоляю вас... – он сделал театральную паузу, – умоляю вас, подметите этим шикарным веником нашу скромную палату!

– Мсье шутит? – пролепетала сиделка.

– Вовсе нет. Просто я всю жизнь мечтал, что буду ступать по розам. Или хотя бы по лепесткам роз. Но все не приходилось, дорогая мадемуазель, поверите ли! – Он нарочито шумно вздохнул. – И вдруг – такой случай! Ну, осчастливьте же нас!

Сиделка начала пятиться к двери. Роже расхохотался:

– Слушайте, Анриетта, вы зря пугаетесь. Возьмите лучше себе эти цветы. А доброму, милому мсье Лемонье передайте, что он просто ошибся адресом...

Раймон натянуто улыбнулся.

– Он большой шутник, этот Роже Леруа. Не обращайте внимания, Анриетта. Просто я забыл, что у Альбера до сих пор очень болит голова и такой большой букет он не сможет держать в палате. В самом деле, возьмите себе эти цветы, вы доставите мне удовольствие.

«В сущности, какое мне дело до этого грубияна Роже? – думал он, медленно расхаживая по палате. – Просто нервы растрепались от всей этой истории... Да, но игра стоила свеч! Сенсация на весь мир! Нашу газету из рук вырывают...»

Он взял с подоконника пачку газет, с удовольствием просмотрел заголовки своих статей: «Тайна особняка в Пасси», «Кто они: люди или?..», «Гениальный безумец», «Власть над миром», «Великая мечта гибнет в огне и крови»... Фотографии были очень выразительны. Мишель, склонясь над пробирками, записывает что-то в тетрадь – и тот же Мишель, так удивительно похожий на человека, сам вливает себе в трубку питательную жидкость. Франсуа и профессор Лоран за столиком; Франсуа делает расчеты. Пьер и Поль, обнявшись, сидят на кушетке. Поль и Мишель спорят о чем-то. Профессор Лоран с измученным лицом и лихорадочно блестящими глазами полулежит в кресле. Профессор Лоран и Мишель осматривают Поля. Мишель делает Полю внутривенное вливание; жгут держит Пьер... «Да, слава богу, что заранее удалось передать эти снимки шефу, а то бы и они пропали... последнее свидетельство того, что это было в действительности, память о невозвратно исчезнувшем, странном и жутком мире... А вот и фотография Луизы... Бог мой, какая она была очаровательная, с этими большими лучистыми глазами, с несмелой и грустной улыбкой! Луиза... что же тут делать? Что делать? Пейронель должен понять... да он и понял, сразу же... Впрочем, теперь я и без Пейронеля пробьюсь в крайнем случае. Я не хочу ссориться с ним, избави бог, – но какие лестные предложения от двух редакций... Не говоря уже о женщинах... те просто с ума сходят... А ведь эта вдова фабриканта духов решительно недурна... положим, ей не двадцать шесть лет, как она уверяет, а тридцать с хвостиком, но это не так уж важно... зато – обеспеченная жизнь, вилла в Ментоне... Право, есть над чем подумать. Но торопиться не стоит. Сейчас надо написать книгу. Назвать ее надо как-нибудь хлестко, ошеломляюще: „Месяц среди чудовищ“... или нет, не то... Лучше так: „Тайна профессора Лорана“ или „Я был в лаборатории чудес“... Впрочем, название – потом. Писать пока нельзя, но можно продиктовать стенографистке. Надо поскорей, а то даже самые крупные сенсации очень быстро гаснут, публика теряет к ним интерес. Сегодня любое издательство ухватится за такую книгу, а завтра о ней и говорить не захотят. – Раймон задумался. – Надо торопиться... Впрочем, все устроится... но вот Луиза...»

– У меня уже ничего не болит, – безжизненным, ровным голосом сказала Луиза, – но мне запрещают вставать.

Она не глядела на Раймона. Ее прозрачная, исхудавшая до невероятия рука спокойно лежала на одеяле. Раймон сидел у кровати, опустив глаза. Он не мог смотреть на эту голову, пятнистую от ожогов, с короткими щетинистыми волосами, на это бескровное лицо, с грубым красным рубцом, наискось идущим по левой щеке от уха к подбородку. Нет, это не Луиза, это чужая, старая, некрасивая женщина. Он старался представить себе ту, настоящую Луизу, – и не мог: полумертвое, изуродованное лицо неотступно стояло перед глазами.

– Луиза, – сказал он, и голос его дрогнул. – Луиза...

Неподвижные светлые глаза Луизы, казавшиеся огромными на этом истаявшем лице, вдруг ожили. Луиза повернулась к нему:

– Раймон...

Какое-то мгновение они молча смотрели друг на друга. Раймон первым отвел глаза:

– Луиза... если вам что-нибудь понадобится...

– Благодарю, – очень тихо, но четко выговорила после долгого молчания Луиза. – Мне ничего не нужно.

Раймон почувствовал, что больше ни секунды не выдержит тут. Он быстро наклонился, поцеловал холодную, неподвижную руку Луизы и почти выбежал из палаты, унося на губах ощущение неживого холодка.

За дверью он остановился и крепко вытер губы платком.

– Двигательное возбуждение... разлад тормозящих центров... э! – Шамфор горько усмехнулся. – Бедняга Лоран молча принимал эти рассуждения Мишеля просто от усталости... и вообще ему нравилось, что Мишель так уверенно все объясняет: все же существо, которое по его воле возникло из небытия... Нет, мой мальчик, это был бунт людей против людей... пускай нелепый, слепой, несправедливый – и все-таки понятный. Человек есть человек, и чужая, жестокая и холодная воля, управляющая его жизнью, лишающая его свободы, обязательно станет ему ненавистна, вызовет противодействие...

– Но какое понятие о свободе могло быть у Поля? – спросил Альбер. – Что он видел, кроме лаборатории?

– В лаборатории он тоже кое-что видел. Видел Лорана, вас и других. Видел, что Мишель, существо, подобное ему, пользуется иными правами, чем он, командует им и Пьером. Видел, что от Мишеля во многом зависит его судьба. Разве этого так уж мало?

Альбер долго молчал.

– И все погибло... – сказал он потом. – Нечеловеческое напряжение воли и энергии, жизнь, вытянутая в одну узкую, жестко ограниченную полосу, насильственно изуродованная, – и во имя чего? Если б не фотографии, которые тайком от всех сделал Раймон, никто даже не поверил бы, что существовали Мишель и Франсуа, Поль и Пьер... Такая долгая борьба, такой упорный, ежедневный, ежечасный бой – и полный разгром... Об этом страшно даже думать. Если б профессор Лоран и остался жить, он не смог бы начать сначала...

Шамфор покачал головой:

– Вы неправы, дорогой мой. Вы, я вижу, безоговорочно согласились с тем, что я сказал в минуту раздражения о работе Лорана. Но гибель Лорана – это гибель в жестоком бою, как вы правильно заметили. Это был неравный бой, тем более что Лоран, сражаясь против ограниченных возможностей человеческого организма, пытаясь расширить их пределы, вызвал на поединок и самого себя, свое тело, свой мозг, свои нервы и сердце. Он не добился полной победы, но разве такой бой можно выиграть в одиночку? Однако и поражением это нельзя назвать. Лорана постигла участь всех первооткрывателей, тех, кто шагает по неизведанным и опасным краям и платит жизнью за то, что первым увидел неведомое и невероятное... тех, чьи могилы, как вехи, остаются на еле намеченном пути. Разве можно забыть, что сделал Лоран? Разве мы с вами когда-нибудь забудем особняк в Пасси, и рассуждения Мишеля, и жалобы Поля? Разве мы сможем забыть смертельно измученное лицо Лорана, лицо подвижника науки? Я все простил ему, увидев его лицо... Я понял, что он сделал с собой...