ба-бам! — оглушительно бьют железом о рельс. — Ба-бам!

ИЗ ЗАТЕМНЕНИЯ КРУПНО.

Рука в гимнастерке медленно бьет молотком о висящий качающийся рельс.

На алом восходном небе — черный силуэт зоны: вышки черные по краям экрана, соединенные сплошным забором, над ним — заостренные столбы с фонарями и колючая проволока во много нитей. Черная.

Зона медленно проплывает, как видна она изнутри.

Одна вышка переходит в другую. И снова проволока. Потом полукругло вытянутые верхушки ворот.

Ворота — выше забора. Они — двойные во всю их высоту. Простые, деревянные. Но что-то готическое в них. Что-то безысходное.

Только тут смолкают мерные удары в рельс.

Ворота распахиваются к нам.

А МЫ ОТСТУПАЕМ.

И видна теперь долгая прямая «линейка» — дорога, ведущая сквозь ворота. Ничем не обсажена, голая, меж бараков.

На ней — три тысячи спин! Три тысячи спин по пять в шеренгу! В одинаковых черных курточках с крупными белыми лоскутами, пришитыми меж лопаток неаккуратно, неровно — номера! номера! номера!

МЫ ПЛЫВЁМ

над колонной, как над таблицей логарифмов.

КРУПНО.

Артистическая рука с кисточкой. И одна такая спина. Кисточка кончает выписывать номер: Ы-448.

Человек поворачивается. Он выше окружающих, даже долговяз. Лицо худое. Пока тот же номер ему выписывают над козырьком шутовского картузика, он говорит:

— Гран мерси! Вы очень любезны. Как сказал некий поэт: "Есть еще хорошие буквы — Эр! Ша! Ы!"

За его спиной торопливое движение.

голос:

— Гедговд! Бакалавр!

Ы-448 из-под кисти бросается догонять.

Разведя полы своих черных курточек, пятерки арестантов отделяются от колонны и проходят раздельно на обыск.

Пять надзирателей с голубыми погонами и голубыми околышами фуражек стоят прочно, расставив ноги, и в обнимку принимают и обхлопывают заключенных.

Пройдя обыск, заключенные добегают к воротам и снова выстраиваются по пять.

За воротами снова счет:

— Одиннадцатая! Двенадцатая! Тринадцатая!..

Названная пятерка отделяется от задней колонны и переходит в переднюю.

А там — еще один пересчет.

Кругом — оцепление автоматчиков. Автоматы наизготове. Угрожающие нахмуренные конвоиры.

В строю — Гедговд. Он что-то заметил в стороне, просиял, тормошит соседей:

— Посмотрите, посмотрите, бригадир! ЧЕслав! Гавронский! Скорее! Вон, где машины ждут каменный карьер.

С ним рядом Р-863, тонконосый Гавронский, и бригадир Т-5, могучий парень, широколицый, курносый. Он поворачивается туда же:

— Ну-у-у!..

Они видят:

в косом радостном свете восхода стоят два потрепанных ЗИСа с пустыми кузовами, передняя часть которых отгорожена железной решеткой. За решетками сидят на крышах кабин по конвоиру. Автоматы их до времени беспечно лежат на коленях, но уже и сейчас направлены дулами в кузова. Внизу, прислонясь к борту одного из ЗИСов, ждут в бравых позах остальные конвоиры. Они как будто застыли, фотографируясь. Станковый пулемет выставлен у их ног. Но где же их офицер?.. В кабине на командирском месте сидит и высунулась сквозь окошко дверцы большая овчарка. Умная злая морда. Оскаленные зубы. Смотрит на нас,

на колонну заключенных. Длинный Гедговд в строю поднимает длинные пальцы:

— Ах, как забавно! Страна восходящего солнца!

Опять тот же живописный неподвижный снимок — конвоиры залиты утренним солнцем. И собака не поведет головой.

Бригадир Т-5 усмехается:

— Сторонники мира!

Они трое, рядом. Гавронский впился в увиденное. Его лицо опалено шляхетским гневом.

Аккорды 12-го этюда Шопена доносятся как ветерок. Он шепчет:

— Да-а… Они — за мир!

Конвоиры, ЗИС, собака высунулась. Никакого движения. Фотография!

… Они — сторонники мира! Такого мира, чтоб автоматы и собаки были у них, а мы…

траурные ритмы. Тихо, во настойчиво.

Долгая колонна заключенных, руки за спину, головы опустив, тянется уныло, как на похоронах. В двадцати шагах от нее слева и справа — автоматчики, колонной по одному, в разрядку.

МЫ ПОДНИМАЕМСЯ

Колонна и автоматчики видны нам сверху. Длинные черные тени от невысокого солнца.

И не одна эта колонна, а много их, расходящихся степными дорогами от главных ворот.