За это время Петя успел выпрямиться. Кроме того, он немного успокоился и мог говорить более или менее связно. Он рассказал о событиях сегодняшнего дня и о том, что ему говорила Заноза, перед тем как покинуть квартиру. Когда он сказал, что Люся упомянула о какой-то записке, бабушка бросилась вон из кухни, юные конструкторы поспешно расступились перед ней. Через полминуты бабушка вернулась, неся в руке тетрадочный листок.

– Машка, это? Ничего не разберу: опять очки куда-то дела.

Самбо взяла у бабушки листок, взглянула на него.

– Слушайте! – взволнованно сказала она и стала громко читать. "Дорогие мама, папа, бабушка, Маша, Федор Никанорович и Римма Тимофеевна! Мы признаемся во всем. Это мы испортили пылесос и полотер, и это мы все время мыли пол, из-за которого невинно страдала Маша. Мы никому не хотели зла, мы хотели только изобрести поломоечную машину, чтобы облегчить труд человека, но мы знаем, что вы нас не простите. И поэтому мы решили уйти из дому и уехать подальше и добывать на хлеб своим трудом. Прощайте навсегда, навсегда! Ваши неблагодарные Людмила Пролеткина и Дмитрий Клюквин".

О том, что происходило в последующие минуты, трудно рассказать связно. Вера Григорьевна уставилась в одну точку, кусая губы, тиская пальцы. Бабушка побежала к Митиным родителям. Юные конструкторы говорили каждый свое. Самбо оглядывалась во все стороны и растерянно повторяла:

– Ну зачем же она скрывала!.. Ну, от мамы, от бабушки еще туда-сюда... а от меня? Ну, сказала бы откровенно, и я бы ей ничего не сделала... Я бы, наоборот, даже помогла... И тогда ничего бы не было... и ничего бы не случилось... Зачем она скрывала! – Все это Самбо говорила таким тоном, словно оправдывалась, и вид у нее был такой расстроенный, как будто она чувствовала себя во всем виноватой.

Вернулась бабушка, а с ней пришли супруги Клюквины – Федор Никанорович и Римма Тимофеевна. Худенькая, некрасивая Римма Тимофеевна плакала и сморкалась. Коренастый, с большой лысиной Федор Никанорович, как видно, чувствовал себя неловко. Он прижал небритый подбородок к груди, он то закладывал руки за спину, то прятал их в карманы брюк, то совал их в карманы пиджака.

– Из-за тебя все это, черт жестокий! – сказала, плача, Римма Тимофеевна. – Запугал мальчишку ремнем, вот теперь ищи его!..

– А я что? – смущенно бормотал Митькин отец. – "Ремнем, ремнем"! Как будто я... это... каждый день... Я его уже сколько... это... пальцем не трогал...

Спокойней всех держались Люсин папа да Митрофан Фомич. Учитель стоял у дверного косяка, скрестив руки на груди и задумчиво посматривая маленькими глазками на всех собравшихся в кухне. Михаил Андреевич невозмутимо курил, прислонившись спиной к холодильнику. Однажды они переглянулись между собой, оба сразу заулыбались и тут же отвели друг от друга глаза. Вера Григорьевна заметила это.

– Ты, кажется, смеешься? – сказала она сердито.

Тут Михаил Андреевич и в самом деле рассмеялся: он закрыл лицо пятерней, и плечи его затряслись.

– Верочка! Уверяю тебя, – еле выдавил он, – ты сама будешь хохотать, когда все это кончится. Хочешь, поспорим?

Дер Элефант сильно наклонил голову, быстро повернулся и стал пробираться сквозь толпу конструкторов в переднюю.

Вера Григорьевна сузила глаза и уперлась кулаками в бока. Только сейчас Петя заметил, что она очень похожа на Самбо.

– Я не хочу спорить, – сказала она напряженным голосом. – Я хочу, чтобы ты позвонил в милицию и заявил, что у тебя пропала дочь. Тебе ясно?

Михаил Андреевич перестал смеяться. Он стал уверять жену, что волноваться и звонить в милицию еще рано, что Люсе и Мите наверняка скоро надоест разыгрывать из себя несчастных беглецов и они сами вернутся домой, как только проголодаются или устанут. В кухню вернулся Митрофан Фомич. Он уже был совершенно серьезен. Он сказал, что полностью согласен с Михаилом Андреевичем.

– Хорошо, – уже спокойнее сказала Вера Григорьевна. – Так что же ты предлагаешь? Вот так стоять да покуривать?

– Зачем покуривать! Попробуем сами их найти, – возразил Михаил Андреевич и добавил: – Товарищи, чего ради мы торчим в кухне? Тут душно и тесно... Пойдемте в комнату!

Все перешли в самую большую комнату – комнату девочек.

– Присаживайтесь, граждане! – сказала Ксения Ивановна.

Конструкторы уселись рядышком на диван-кровати. Остальные разместились на другом диване и на стульях. Михаил Андреевич закурил новую папироску.