— Нет, сударь, не могу, — честно признался Аттила. — Может быть, раньше я бы и мог это сделать ради вас или вашего батюшки, Георга фон Зегенгейма. Но беда в том, что меня уже однажды сбросили с горы в пропасть. Помните Броккум? Отныне я очень хорошо понимаю, что это такое, как это больно и неприятно и потому не смогу исполнить подобного приказа. Люди этого ибн-Сабака просто никогда не испытывали ничего подобного, вот им и кажется, что это сплошной мед — прыгнуть с разбега в пропасть по приказу господина.

— Вот, значит, ты как рассуждаешь, — усмехнулся я, очередной раз удивляясь лукавству Аттилы. — По-твоему, если человек хотя бы раз был ранен в сражении, то простительно будет, если он, зная, как это больно и неприятно, впредь станет избегать участия в битвах? Смею утверждать, что твои оправдания ровным счетом ничего не стоят, в них нет ничего, кроме лукавства, и ты как был плутом, так и помрешь в этом качестве. Причем, я уверен, что когда ты предстанешь пред лицом Господа Бога и начнешь давать отчет о всех своих прегрешениях, то и тогда ты изощришься в своем лукавстве и сумеешь найти себе любые оправдания, и Бог простит тебя и наградит вечным блаженством совершенно незаслуженно.

— Не знаю, сударь, о каком блаженстве вы говорите, — вздохнул Аттила. — Мне уже шестьдесят лет, а я все еще не задумываюсь о том, как мне быть после смерти и что меня ждет на том свете. Единственное, чего я желаю, чтобы в загробном мире так же в точности светило солнце, летали птицы, плескалась река, или даже море, как здесь… А мне стало очень нравиться тут, на Кипре. Я не прочь пожить здесь еще сколько-нибудь, хотя и скучаю по родному Вадьоношхазу. Пусть бы и рай был бы такой же, как Кипр, в особенности если рядом всегда будет такая же миленькая женщина, как хозяйка Макропойкоса.

О Христофор, я слишком хорошо знал своего Аттилу, чтобы по одной только интонации, с какой он говорил о какой-либо женщине, заключать, нравится она ему просто или желанна, было ли у него что-то с нею или еще не было. И когда он произнес свое последнюю фразу, я моментально понял, что между ним и дочерью кипрского деспота установились отношения некоторым образом отличные от просто отношений между хозяйкой и гостем. Я тотчас же решил проверить свое подозрение и спросил Аттилу, не кажется ли ему, что в последнее время Елена как-то особенно на него поглядывает.

— Еще бы! Да она влюбилась в меня с самого первого дня, когда нас только-только прибило к берегу и Елена вышла нас встречать. Она глядела на меня так, будто всю жизнь только и ждала одного меня. Ей, конечно, было неловко, что между нами такая разница в возрасте, и она даже пыталась передумать и влюбиться в вас, но у нее ничего не вышло, и в конце концов…

Аттила умолк, якобы подметив какую-то дичь, а я не выдержал и набросился на него с кулаками, громко хохоча:

— Что в конце концов? Что в конце концов, плут ты эдакий?! Бабник чортов, неужто ты не думаешь о возвращении в родные края и готов приткнуться где угодно, лишь бы поблизости была красивая женская мордашка.

— В родные края-то я мечтаю возвратиться, — бормотал Аттила, уворачиваясь от моих ударов, — но не случайно у нас в Вадьоношхазе есть пословица: «Где смелей бабенка, там теплей избенка». На небо полетишь, а прилипнешь к волшебному взору, и — пропал. Вы не думайте, сударь, что я тут решил навеки поселиться, но прошу вас, не торопите старого Аттилу.

Что ж, я решил ненадолго внять его просьбе и на какое-то время еще отложить отъезд, но дал себе слово, что если через две недели Елена не согласится отправить нас на своем корабле до ближайшего порта, я, коль будет надобность, один захвачу судно и отправлюсь домой. Обидно только было пропускать ясные и солнечные дни, которые установились на Кипре и, должно быть на всем Медитерраниуме, по крайней мере до побережья Киликии, где люди шах-аль-джабаля под предводительством одного фидаина до сих пор, должно быть, ждали прихода захваченного Рашидом судна.

Изо дня в день мы с Аттилой охотились и занимались обучением небольшого войска, принадлежащего хозяйке Макариосойкоса, а по вечерам предавались беседам в обществе Елены, Гийома, Жискара, Крины еще двух подданных хозяйки замка — военачальника Николая и его жены Эвридики, которые своими изысканными манерами весьма украшали наше общество. Елена требовала, чтобы я продолжил свой рассказ о том, как складывалась наша жизнь с Евпраксией. Утешившись любовью Аттилы, который, как видно, отнюдь не случайно пользовался успехом у женщин, Елена перестала ревновать меня к моей жене и отныне слушала не с досадой, а с сочувствием. Я поведал своим слушателям о том, как мы с Евпраксией и Аттилой вернулись зимой девяносто четвертого года в Каноссу, где прожили до самой весны. Это был не самый счастливый период нашей жизни, Евпраксия много времени проводила на могилке нашего Ярослава, и сколько я ни утешал ее, что когда папа Урбан дарует ей развод с Генрихом и мы сможем, наконец, обвенчаться, тогда Бог дарует нам другого младенца, которого мы все же назовем Ярославом-Георгием, ибо при крещении великий дед Евпраксии получил имя Георгия, и Георгом звали моего отца, все же грусть Евпраксии не находила лекарства. Она почему-то разуверилась в том, что папа даст ей развод и что вообще нам суждено быть счастливыми.

Кроме того, как это ни странно, но постоянные слухи о том, что Генрих живет в Вероне со своей Адельгейдой, стали действовать на окружающих, и постепенно к Евпраксии стало чувствоваться отношение как к самозванке. Даже Матильда почему-то охладела к нам. Но, правда, у нее появились свои печали — Вельф увлекся хорошенькой дочкой болонского графа Гверджиа и недолгое счастье бедной герцогини Тосканской окончилось. Она сохраняла над мужем лишь политическое влияние, да и то, покуда он был еще молод и позволял ей это, не имея страсти к политике.