–  Вполне возможно, - сказал король, убирая руку с орлиноголового подлокотника кресла, потому что его пальцы побелели, то ли от холода, то ли от гнева.
– Однако одно священное слово он произнес, и оно оказалось ложью. Слово, данное мне.

–  Ваше Величество, вы полагаете, что Великий Магистр лжет и теперь, перед смертью?
– нарочито изумился я.

–  А как полагаете вы, граф?
– резко произнес король, не поворачивая головы в мою сторону и глядя на комтура Нормандии Жоффруа де Шарну, вторившего теперь речам своего монсиньора.

–  Полагаю, что лжет тот, кого здесь нет, - ответил я.

–  Что вы имеете в виду, граф?
– вполне искренне полюбопытствовал король.

–  Только то, что НЕВИНОВНОСТЬ остается не менее тайным словом, Ваше Величество, - сказал я.

Король промолчал, и по короткому облачку пара, потянувшемуся из щелки между его губами, я мог догадаться, что он тягостно вздохнул.

Пальцы другой его руки, одетой в алую перчатку, шевельнулись, и меня повели прочь.

Сквозь щель между грохочущими вокруг меня стражниками проскользнул Вильям Ногарэ.

–  Граф, вы сами отрезали себе все пути, - вполне сочувственно проговорил он.
– Зачем вам это было нужно?
– И не дожидаясь моего ответа, он добавил: - У Его Величества нет выбора. Если Великий Магистр унесет это слово в могилу, то и вы из свидетеля превратитесь в опасное лицо, тайной которого могут воспользоваться враги королевства...

–  Я знаю, что, когда высыхает речное русло, мельничное колесо должно остановиться вместе с жерновом, - прервал я Вильяма Ногарэ, чувствуя прилив досады.

–  Так Его Величество и сказал!
– растерянно воскликнул Вильям Ногарэ, но, тут же справившись со своим удивлением, добавил.
– В конце концов, не от одного только слова могла бы зависеть ваша жизнь, граф. Если бы только Старый Жак признался, куда делось золото Ордена...

Внезапно и совершенно ни к месту меня стал разбирать смех, и я проговорил:

–  Если дело стало только за этим, то я вполне готов взять всю вину на себя. Каюсь. Золото Ордена украл и спрятал ваш покорный слуга.

–  Вот как!
– недоверчиво усмехнулся Вильям Ногарэ.
– И где же вы его укрыли, граф?

–  В дерьме, - честно признался я. Чему хитрые и ушлые люди никогда не верят - так это самой чистой правде.

–  Площадная шутка, граф, - поморщился Вильям Ногарэ, - не красящая такого высокородного человека, каким являетесь вы.

–  И тем не менее, я говорю сущую правду, - твердо сказал я.
– Золото Ордена - в самом настоящем дерьме...

Мысли мои разыгрались, и я добавил, уже неимоверным усилием давя смех:

–  ...которое для меня куда дороже самого золота.

Вильям Ногарэ отстал, однако вскоре настиг меня вновь, успев протиснуться в закрывающуюся за моей спиной в последний раз дверь тюремного застенка.

–  Его Величество помнит, что однажды вы, граф, спасли ему жизнь, сообщил он мне, запыхавшись.
– И к тому же Его Величество сказал, что даже король не в силах лишить благородного человека его свободной воли и его свободного выбора.

Он раскрыл перед моим лицом руки, и я увидел на одной его ладони пузырек темного стекла, а на другой - огниво.

–  Смею вас уверить, граф, - добавил Вильям Ногарэ, - что действие этого яда незамедлительно и вызывает очень приятное чувство отрешенности от всего земного.

–  Благодарю вас, мессир, - сказал я, вспоминая о всяких отравах, способных превратить и саму смерть в подобие нескончаемо суматошной и совершенно бесплодной жизни.
– Однако я предпочту умереть, греясь под ясным голубым небом у приятного камелька.

Через час мне принесли диковинную одежду, которая напомнила мне о празднестве Золотого Осла - и напомнила совсем неспроста, ибо, как только тяжелые французские двери раскрылись и выпустили меня из тьмы под ясное голубое небо в последний раз, я тотчас очутился в самой гуще удивительной, пестрой процессии, двигавшейся мимо королевского Дворца в сторону Сены и моста через нее, соединявшего речной островок Сите со всей остальной Францией.

Толпа, с радостью повалившая на праздник и оттесняемая на две стороны высокими и хмурыми воинами, приветствовала всех участников процессии, а среди них и безымянного графа де Ту, семенившего в саване, что был сшит из черно-белых заплат. Она, толпа, приветствовала его хлопками, ругательствами, свистом, обглоданными костями, плачем, благословениями и молитвами.

Все это мне уже было знакомо, и потому я не испытывал особого волнения. Сердил меня только мой не слишком выдающийся рост и то обстоятельство, что по закону, установленному здешним Золотым Ослом, мне, как и остальным грешным рыцарям Ордена, приходилось идти по холодным камням босиком: будь я обут, я все же оказался бы чуть повыше и смог бы без труда увидеть чуть побольше. Невольно приподнимаясь на носки и заглядывая через плечи стражников, опекавших мою особу, я видел впереди серое стадо доминиканских монахов, вооруженных высокими хоругвями, и возвышавшегося среди доминиканцев Великого Магистра в разорванном надвое тамплиерском плаще и коротком наплечнике с изображениями отвратительных демонов.