– И врешь же ты как сивый мерин!.. Ведь жена провожала мужа в день ухода... И капитан каждый вечер уезжал с клипера в Петербург... И адмирал Трилистный родной дядя Марьи Николаевны!.. Неправдоподобно соврал!
– вдруг проговорил товарищ Нельмина.

Мичман на минуту смешался, и глаза его забегали.

Но вдруг в отваге отчаяния выпалил:

– Ну так что ж?.. Ну, приезжала... Может быть, апарансы...* И могла приехать, чтобы просить прощения...

_______________

* Для видимости (от франц.
– en apparence).
– П р и м. р е д.

– А Трилистный?..

– Ну так что ж?.. Может, другой адмирал... И что пристаешь, Иван Иваныч... Разве я выдумал?.. Я передаю со слов Жиркова... Он писал... Он, значит, и переврал... Очень может быть, что переврал... Я очень рад, если несправедливо врут на Марью Николаевну... Прелестная женщина... Но я все-таки не ушел бы от нее на три года!
– добродушно и весело прибавил Нельмин.

Однако многие поверили, что что-нибудь да есть и пахнет семейной драмой.

Но нашлись офицеры, которые, напротив, утверждали, что семейное счастье капитана не омрачено. Они любят друг друга, и Марья Николаевна благородная женщина... Про нее ничего не говорят... Но министр приказал: "Или отправляйтесь... или оставляйте службу!" Поневоле пойдешь...

Более честолюбивые прибавляли, что капитан - страшный честолюбец и, обуянный гордыней, чуждается всех, потому что считает себя выше других...

Так вопрос о "семейной драме" и остался открытым.

И в это чудное утро в кают-компании нетерпеливо ожидали приговора мрачного капитана над командой за Дианку и невыдачу виновного.

Кто же, как не Зябликов? Кто не знает этого арестанта?

VII

Приближалось время подъема флага. Восьмая склянка была в начале. Уборка кончена, и переодетые в чистые рубахи матросы собрались на палубе.

Никакого решения еще не было, и команда волновалась сильнее.

Капитан еще не показывался наверх, старшего офицера не призывал и даже не спросил вестового, где Дианка.

Молодой вестовой давался диву, и молчание капитана наводило больший страх. Подавая ему кофе, Мартын взглянул на лицо капитана, и ему казалось, что он мрачнее и суровее, чем обыкновенно.

Стараясь скрыть чувство тревоги и испуга, старший офицер нервно шагал по мостику и то и дело взглядывал на люк капитанской каюты. Он мысленно обещал примерно наказать боцмана. "Какая скотина! Не мог добиться сознания от Зябликова и даже не указал на него... Подлецы! С ними надо быть строже!" - думал он о матросах, негодуя, что ему не придется успокоить капитана докладом о "мерзавце", который сознался... По крайней мере, старший офицер отличился бы в глазах мрачного капитана.

И почему этому арестанту не сознаться! Что выиграет, запираясь?

– Немедленно послать ко мне в каюту Зябликова!
– приказал Павел Никитич, внезапно осененный какою-то мыслью, и, быстро спустившись с мостика, ушел в каюту.

Через минуту Зябликов вошел в каюту старшего офицера.

– Слушай, Зябликов... Ты, конечно, утопил Дианку... Не сознаешься, а я все-таки велю отпороть тебя как сидорову козу сегодня и, как отлежишься, снова буду пороть, пока не сознаешься. И, кроме того, матросы на берегу тебя изобьют до смерти, хоть боцман и прикрывает тебя... Не говорит, что подозревает тебя... А я-то уверен. Слышишь: у-ве-рен!

Старший офицер говорил тихим, даже ласковым и несколько взволнованным голосом.

– Я не топил Дианки, ваше благородие!
– ответил Зябликов, взглядывая на Павла Никитича.

В его умных, наглых глазах было что-то проницательное и фамильярное, дающее понять, что он, отверженец, нужен старшему офицеру и пойдет на соглашение.

– Не ври, Зябликов. Сознайся лучше. Буду ходатайствовать, чтобы больше ста ударов не получил. И наказывать будут легче!
– еще мягче убеждал Павел Никитич.
– А откровенное сознание покажет мне, что ты можешь исправиться. И, чтобы поощрить, дам от себя награду. На гулянку на берегу получишь два доллара!
– прибавил старший офицер.

И, несколько смущенный, вдруг почувствовавший, что делает что-то очень подлое, Павел Никитич отвел глаза от упорного и наглого взгляда.

Зябликов быстро решил, что сделка выгодная.

Едва заметная ироническая усмешка мелькнула в его глазах, когда он ответил:

– Что ж запираться перед вами, ваше благородие. Вы наскрозь изволите видеть человека, ваше благородие. Я Дианку утопил.

– Давно бы пора. Совесть-то в тебе еще есть. Ступай!
– сказал старший офицер, обрадованный, что тяжесть с его души упала и он может забыть свою подлость и снова быть довольным собою.

Через минуту на клипере было известно, что Зябликов сознался.

Матросы почувствовали облегчение. Страх прошел. Люди, собиравшиеся избить Зябликова до полусмерти, теперь пожалели его и хвалили за то, что поступил правильно.

Бычков подошел к отверженцу и ласково сказал:

– Молодца, Елисейка. Утопил Дианку и отдуешься. Не подвел нас.

– Я не топил подлой суки!

Бычков вытаращил глаза.

– Так зачем винился?

– А ты думал, вас, дураков, пожалел?
– с наглым цинизмом откровенности возбужденно проговорил Зябликов.