Они шли по Шебашевскому, потом свернули на Красноармейскую и вышли к Малокоптевскому. Обиженный Алик с вещмешком - впереди, Саша с чемоданом сзади.

Глядя в гордую мальчишескую спину, Саша и впрямь чувствовал себя виноватым. До слез жалел и эту гордую спину, и худую, в нестриженных волосах шею, и противоестественную мужскую суровость своего бывшего оруженосца, пацаненка, дружка.

– Его третьи сутки ждут, а он с инвалидами пьет!
– Алик бурчал, не поворачивая головы, но Саша слышал его.

– На полчаса задержался, а крику-то! Матери все равно дома нет.

– А мы? Нас ты за людей не считаешь? Где три дня пропадал?

– Ты почему на меня кричишь?
– Саша обиделся вдруг, поставил чемодан на землю, сел на него.
– Никуда я с тобой не пойду.

Алик обернулся, увидел горестную фигуру героя войны.

– Извини меня, Саша. Я - дурак.

Помолчали. Один - стоя, другой - сидя.

– Мать когда должна быть?

– Знаешь, как теперь поезда ходят. А она сейчас в бригаде Москва-Владивосток.

– А твои где все?

– Мама на работе, Ларка в Мытищах, в госпитале на практике, а отец на своей стройке в Балашихе.

– Дела...
– Саша поднялся с чемодана.
– Пошли, что ли?

Покоем стояли три двухэтажных стандартных дома. Дом два по Малокоптевскому, дом два "а" и два "б". Алик и Саша вошли внутрь покоя. От котельной, в которой была и прачечная, навстречу им шла чистенькая и бодрая старушка с тяжелым тазом в руках.

– Евдокия Дмитриевна, живая!
– удивился Саша.

– Живая, Санек, живая!
– весело подтвердила факт своего существования старушка.

– Ты живая, а какие парни в земле неживые лежат!

– Огорчаешься, значит, что я не померла?

– Что ты, Евдокия Дмитриевна. Парней тех мертвых жалко.

Старушка поджала губы и ушла, недовольная и Сашей, и Аликом, и собой.

Мать честная, ничего не изменилось! И Евдокия Дмитриевна, и дома, и котельная, и кривая старая береза посреди двора - все как было. Только прутья кустарников под окнами стали длиннее.

– Пошли в дом, - предложил Алик.

– Обожди, - оставив чемодан у подъезда, Саша обогнул дом и зашел в свой палисадник. Навечно врытый в землю, стоял на могучем столбе квадратный стол. И широкая, тоже врытая, лавка. Саша сел на нее, поставил локти на стол и взглядом отыскал древний свой автограф, оставленный перочинным ножом. "Саша" - было вырезано на доске. Он потрогал надпись пальцем и сказал самому себе:

– Я дома.

И дома, в узкой, вытянутой комнате с одним окном - все было по-старому: зеркальный шкаф, перегораживающий комнату, комод под вязаной крахмальной салфеткой, мамина кровать с горой подушек у окна, и Сашин диван за шкафом.

Вечерело. Саша выпил и устал, и поэтому, не долго думая, разделся, лег на свой диван и тотчас уснул.

Яростно рванул орудийный залп. Саша, еще не просыпаясь, мгновенно сел в кровати. Комната на секунду светилась разноцветьем, и тут же понеслось озорное детское "ура!" И снова залп.

Саша вышел во двор, где угадывалось невидимое многолюдье. Опять залп, и сверкающие букеты поднялись в небо. Рядом оказался мальчонка. Саша спросил у него:

– Это что такое?

– Салют! Наши город взяли!

– Какой город-то?

– Большой! Двадцать залпов!
– объяснил мальчонка и исчез в темноте. Саша стоял неподвижно и слушал мирные залпы.

В восемь утра Алик барабанил в Сашино окно и декламировал:

– Я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало!

Саша, как был в трусах, подошел к окну, распахнул его и осведомился хрипло:

– Который час?

– Восемь. Господи, перегаром-то несет! Ну, теперь я за тебя возьмусь!

– Что-то ты, пескарь, разговаривать много стал, - мрачно отметил Саша.

– Разговаривать мне некогда. Вот ключ, пойдешь к нам. Я картошки сварил - кастрюля у меня под подушкой, чтоб не остыла. Подсолнечное масло и капуста на столе.

– Ваши когда появятся?

– А я знаю? Я - доктор? Я их неделями не вижу.

– А мне Иван Павлович позарез нужен, посоветоваться!

– Со мной посоветуешься. Будь. В школу опаздываю.

– Бывай, двоечник!

Алик побежал, размахивая портфелем, на ходу обернулся, поинтересовался:

– На свой вечерний прием ты меня приглашаешь?