Но я смолчал. Я редко спорю с Егором и во всем с ним соглашаюсь. Он ведь не такой, как эти Царята. Не дразнит, гагарой не обзывает и на рыбалку всегда с собой берет.

Хотя Царята - они, может, и не такие баламуты, как это у нас на Карагиле считают. Они, может, тоже не прочь посидеть с нами за компанию с удочками, сазанов половить, в догонялки поиграть. Им работу работать надо, рыбу промышлять приходится. У них нету отца, ни братьев взрослых. А толстая Царица - тетя Нюра, мама ихняя, - рыбу ловить не умеет. Куда ей! Станет в лодку и тут же утонет вместе с лодкой. Ей и по земле-то ходить тяжело. Идет по тропке с кизяком, как бык Борька пыхтит, когда груженую телегу на бархан тащит. Хотя кизяк не такой уж и тяжелый. Мы вон с Егором каждый день на хутор приносим по два-три мешка. Только не на горбу носим кизяк, а волочим его. Впрягаемся в постромки веревочные и волочим мешок по степи. Наши родители рыбачат одной артелью, и мы с Егором кизяк собираем одной артелью. Сообща легко даже тяжелую работу делать. Не в пример легче, чем единолично.

А Царица, тетя Нюра, сама по себе толстая и тяжелая. Потому ей и трудно по земле ходить. Зато Царята ее - рыжий Колька и конопатый Мишка больно шустры. И поволтузить друг друга успевают за день, и рыбы полную лодку наловить. Пустыми они никогда с рыбалки не возвращаются.

Да ну их, Царят! Я ж про Егора думаю. Хороший он пацан, самый лучший на Карагиле. А может, и на всем Понизовье. Сколько он всего знает! И про птицу-погиб, сулящую беду, знает, и про карагильских домовых. И про всемирный потоп, когда Ной смастерил большую-пребольшую лодку, даже большую, чем паром через Чу-реку, и погрузил в нее всякой твари по паре, начиная с малых мурашей. И крупное зверье насадил, и тут же худобу домашнюю. Верблюдов и сайгаков, волков и буренок, ишаков и кабанов. Словом, всех-всех! Кроме рыб, конечно, зачем, и так вода кругом стояла большая - выше хат и камышей, выше даже Лысого бархана, с которого Карагильские озера и узеки как на ладони. Так и спас этот самый Ной всех зверей...

И "Робинзона Крузо" он читает без запинки. До того хорошо читает, что даже и в книгу не смотрит. Но больше всего мне нравится то, что он смирный. Не дерется, как Мишка Царенок, не обзывает. У меня же такой характер, что я не могу стерпеть, когда меня обижают. Мама говорит: не связывайся, не обращай внимания, но я не могу смолчать. И дерусь со всеми, даже с теми, кто старше меня. Вот и говорят мне, будто я вовсе не уживчивый. Вот и удивляются теперь, как это я с Егором ни разу не подрался. А зачем ссориться, если у нас с ним дел невпроворот всяких разных.

Одним словом, я с Егором соглашаюсь, даже если что-то и не по мне. И совсем не потому, что он старше меня.

Ладно, будем ставить лопасик. Хорошо, тал рядом. Каких-то два-три километра. Хотя, может, и все пять, не меряно ведь. У нас на излучине растет тал, но он не годится. В комле толст, коряв и ветвист. Наподобие саксаулины. Для лопасика же нужно четыре добрые стойки. Так что за талом придется в камыши идти, в заломы, придется сквозь крепь камышовую продираться. Только там и можно найти талины, прямые, как тростинки камыша, пригодные для лопасика и для шестов. Мы с Егором там же и удилища режем - длинные, шагов на десять - двенадцать.

2

Долблю и скребу рыбацким ножом пропахшую солодковым корнем землю, а сам подумываю, не пойти ли мне, не проверить ли удочки. Может, какой сазанчик чумной схватит. Или щука-дура - она на любой глубине хватает, и на сазаньей, и на чебачиной. Нет, не пойду проверять. А то если ходить взад-вперед, то и за месяц мне лунок для стоек лопасика не выскрести и не выдолбить. Весной низинка заполняется полой водой, рыба тут икру мечет. Но теперь она осушилась, и земля зачерепела. Кажется, поставить лопасик плевое дело. Четыре стойки да крыша травяная или соломенная. Но так думает лишь тот, кто никогда не ковырял лунок на твердом суглинке, наподобие такыра. Да еще в такую жару. Листья вон на хлыстах таловых будто кипятком ошпарены. Повяли, скрутились в трубочки.

А все-таки долбить лунки не так тяжело, как, скажем, протискиваться по кабанячьей тропе сквозь камышовую крепь. Рыбацкие ножи то и дело цепляются за камышины, и срезанные талинки застревают. Душно. Жарко. За шиворот всякая труха сверху сыплется. Вспотевшее тело зудит нестерпимо, словно комарами покусанное. Да, в камыше комарья и днем хватает. Они там от солнца прячутся. Егор говорит, как в аду. Если там действительно так, как в наших камышах, то, конечно же, грешникам не сладко. Их стоит пожалеть. И значит, недаром за них молится Егорова бабушка.

Я вот лунки ковыряю, а Егор чебаков тягает, возле воды сидит. Хотя в общем-то завидовать и нечего. Тоже мало удовольствия из-за каких-то чебачков на яру все время торчать. Но он их ловит, чтобы было что вялить, когда лопасик поставим.

Закопал столбики, связал верхние жерди "бамбуком" - прочной суровой ниткой. Егор тем временем своих чебаков порезал, засолил, сложил в ямку, травой закрыл. Мы их завялим после того, как они хорошо просолятся.

Мне осталось только сверху накидать солодки. Тутошняя солодка хороша - кустиста, ветвиста, листвы много. И солодку легче резать, не в пример легче, чем тал. Мы мозоли кровавые вчера натерли, хотя у нас были острые рыбацкие ножи. А комары кусачие нас чуть с ума не свели.

3

Все получилось совсем не так, как я думал. Управившись с чебаками, Егор объявил мне, что лопасик следует крыть кермеком. Еще не чище! Солодка вот она, рядом. Да, может, и веток таловых хватило бы. А за кермеком в степь надо идти, где солончаки, в такую даль по жаре тащиться. Притом ведь солодкой крыть - раз-два и готово, а если кермеком - хлопот не оберешься.

...Целый день режем кермек, будь он неладен. Ходишь по степи поклоны бьешь. Кермек ведь редко растет, там - лист, там - другой. И не все поочеред листья режем, а самые лопушистые, которые шире ладони. Кермек бывает разного цвета: есть листья зеленые, как салат, но есть и рыжие - как бы ржавчиной покрытые. И те и другие осыпаны белыми крупинками - то соль повыступала. Мы режем только салатные листья.