К этому времени ей исполнился только двадцать один год. Заехав в Краснодар навестить знакомых, она собиралась затем вернуться в Иркутск, к родителям. Там она планировала поступить учиться и начать выпускать журнал, посвященный панк-року. Однако 28 ноября ее арестовывают и помещают в СИЗО УФСБ Краснодарского края.

О том, как провела пять месяцев заключения там Мария Рандина, можно судить по дневнику, который она сумела передать на волю. То, что удалось получить ее товарищам, относится к февралю-марту 1999 года. Апрельская тетрадка была найдена у нее в камере при обыске накануне освобождения и продлила срок пребывания в СИЗО еще на две недели.

...Противно: пачкаю бумагу одной тоской. К тому же во мне ее от этого меньше не становится. Мы с соседкой пожевали кислого хлеба. Я - с солью. Она - доела последние кусочки сала. Запили теплым подслащенным чаем. Закурили туго забитую "Приму", отломив кусочки от бракованной макаронины.

– Вот и воскресенье прошло...
– промурчала соседка.

Хотя оно не прошло и наполовину: только ужин. Впереди еще вечер и полночи попыток забыться. Но она считает концом суток тот час, за которым уже ничего не произойдет.

А что может произойти? Все события - баня в четверг, следователь раз в две-три недели, редкие передачки: на двоих - три за два месяца... Да, еще три раза в неделю газеты. Новый год, Рождество и день рождения соседки протекли в той же вязко-тягучей пустоте.

Соседка моя лежит на животе, спрятав руки под себя, отвернувшись лицом к заделанной в стену батарее, и вздыхает. Читая газеты, она материт власть имущих за то, что они "нахапали", "пооткрывали счета в швейцарских банках". Она сидит уже третий раз (воровство, торговля наркотиками...) и яростно негодует, если прочитает в газете о насильниках и убийцах. Возмущается, что им мало дают. По ночам ей снится, что она ворует и ест вкусную еду.

Я стараюсь быть к ней снисходительной. Хотя чувствую, что где-то в уголке сознания ждет своего часа месть за то унижение, когда я прошу у нее спички, а она только дает мне прикурить от ее сигареты.

Часами я лежала, до озверения мучимая жаждой курить, и ждала, пока она проснется и сама соизволит закурить. Каждый день пыталась перестать курить, но каждый раз, когда она закуривала, проклиная себя, я тянулась к огоньку... Месть и чувство превосходства, что я не поступила с ней так же, когда ко мне стала приходить тетя и у меня появились сигареты, еда, конверты.

Нам не о чем разговаривать. Мы обсуждаем мои выпадающие волосы, ее страсть к селедке, тараканов, Крокодила, рыжего постового, который подолгу стоит у глазка и раздражает нас своим взглядом...

...Ничего не бойся, - говорила я ему1. А он сидел, сломленный страхом, и боялся посмотреть мне в глаза. Как толстая кукла из папье-маше. Как куча дерьма. А я почему-то смеялась. Говорила, что просто - плохая погода. Противно было смотреть на его опущенную голову.

Я часто думаю, каким же был Иуда? От версий Булгакова, Андреева или Стругацких шибает липой. Иуда был учеником Христа, а это уже определенный тип. Почему он предал? Я думаю, Иуда просто испугался, когда настал час, которого он не ожидал. С ним работали хорошие психологи - искусные садисты. И Иуда дрогнул.

Он был молод. Умирать в одиночестве, безызвестности, ничего после себя не оставив, зная, что горевать о нем никто не станет, он не хотел. Любому стало бы страшно. "Я или Он...
– думал Иуда, - но почему? За что я должен умирать сейчас? Я не нарушал законы, не смущал народ. Это несправедливо: я человек, смертен, хочу жить..."

Иуда согласился помочь властям. И дни, часы поплыли, как в тумане. Он с трудом заставлял себя ходить, разговаривать, жить, как обычно. В последний вечер он сидел среди учеников, в поту, сердце как набат, и думал только: "Скорей бы все кончилось... Я уйду куда-нибудь, буду спокойно жить и все забуду, как страшный сон... Сил никаких нет смотреть Ему в глаза..."

...Вчера вечером нас перевели из первой камеры в четвертую. Она уiже, грязнее, на батарее нельзя посушить белье. Я стала мало спать, но целые дни хожу сонная. Стоит встать, кружится голова и темнеет в глазах. Мучаюсь запорами, почти не ем. От недоедания я чувствую себя, как новорожденный котенок. Закрываю глаза, и меня качает на волнах. Но в желудке голода нет.

Вспоминаю наш с Ромкой сквот в Праге. Сквот находился на горе. По воскресеньям, в десять утра, я просыпалась от голосов всех пражских колоколов. Ромка тоже просыпался, мы лежали и смотрели в потолок. Приходили миссионеры - немолодая худая женщина в платье-тунике и молчаливый бородатый парень. Он и Ромка владели только родными языками, а мы с женщиной разговаривали по-английски.

Непомерно радуясь любви к Богу, отчего лицо ее покрывалось лучиками морщинок, женщина рассказывала мне свою жизнь, звала в церковь. Мне было лень что-то объяснять ей, тем более - спорить. Миссионеры приносили булочки и рогалики из черной муки, посыпанные тмином и сезамом, которые так любил Ромка. Он поджаривал их на костре и, конечно же, делал ароматный чай.

Прошлой весной с Ромкой, Вичкой, Ватсоном мы целыми днями пили чай - с сакандалей, смородиной, с лимоном, с абрикосовым вареньем, с черным хлебом. Целыми днями слушали Мамонова и "Rezidents". Ромка читал "Москва Петушки", Вичка - "Мифы южноамериканских индейцев", а я - Кортасара. И все вместе мы читали "Роман с кокаином" Набокова...