Эти подростковые годы… Первые поцелуи, первые сильные чувства. Но и забывать о том, как коварна может быть твоя подружка, тоже не стоит… Годы проходят, время не стоит на месте. И вот ты возвращаешься туда, где пережил самые страстные мгновения… Мгновения, которые невозможно забыть. Вернуться в тихий городок, где так уютно. Город, где само время течет, казалось бы, не так, как в больших мегаполисах. Но не все так мирно, как кажется на первый взгляд…
Часть первая
21 июля 1955 года
– Дело к зиме, – сказала Алисон.
– А?
– Повернуло к зиме уже месяц назад.
– Почему это?
– Какое сегодня число?
– Двадцать первое июля. Вторник.
– Боже,взгляни на эти звезды, – сказала она. – Мне хочется сойти с этой планеты и плыть среди них.
Они с Алисон, кузены с разных концов континента, лежали рядом возле дома их бабушки в сельском Висконсине и смотрели на верхушки темных ореховых деревьев и выше, в небо. С крыльца дома плыл томный голос Орела Робертса. “Моя душа стремится к тебе, Боже”, – взывал он, и тихо смеялась мать Алисон, Лоретта Грининг. Мальчик повернул голову и взглянул сквозь стебли жесткой травы на профиль своей кузины. От нее пахло холодной свежей водой.
– Боже, – повторила она. – Так бы и летала среди них. Чувствую себя так, будто слушаю Джерри Маллигена. Ты его слышал?
Он не слышал.
– Да, тебе надо бы жить в Калифорнии. В Сан-Франциско. Не только потому, что тогда бы мы чаще виделись, но и потому, что твоя Флорида так далеко от всего. От Джерри Маллигена. Ты бы просто затащился. Прогрессивный джаз.
– Я тоже хотел бы, чтобы мы жили рядом. Это было бы здорово.
– Терпеть не могу всех родичей, кроме тебя и моего отца, – она повернула к нему лицо и улыбнулась жемчужной, останавливающей сердце улыбкой. – А его я вижу еще реже, чем тебя.
– Мне везет.
– Может быть, и так, – она опять отвернулась. Из дома доносились голоса их матерей, еле слышные за музыкой. Бабушка Джесси, угасающий центр семейства, делала что-то на кухне, и время от времени в разговор дочерей вплетался ее тихий голос. Она целый день препиралась с кузеном Дуэйном (он произносил свое имя Дю-эйн), который собирался жениться. Бабушка противилась женитьбе по причинам темным, но веским.
– Ты в прошлом году опять влип в историю, – сказала Алисон.
Он только хмыкнул, не желая говорить на эту тему. Вряд ли она поняла бы его. История была серьезной и до сих пор по нескольку раз в неделю всплывала в его снах.
– Здорово влип, так ведь?
– В общем да.
– Со мной тут тоже кое-что было. Не так, как с тобой, но достаточно, чтобы на меня обратили внимание. Я сменила школу. Ты сколько раз менял школы?
– Четыре. Во второй раз из-за того, что один учитель ненавидел меня.
– А у меня был роман с учителем рисования.
Он пристально посмотрел на нее, но не мог понять, врет она или нет. Может, и не врет.
– И они поэтому тебя выгнали?
– Нет. Они застукали меня за курением. Теперь он знал, что это правда – врать так неинтересно было не в ее правилах. Он чувствовал острую зависть и не менее острый интерес. Алисон в свои четырнадцать была уже частью взрослого мира – с романами, сигаретами и коктейлями. Она уже призналась ему в своей любви к мартини “с загибом”, хотя он понятия не имел, что такое этот “загиб”.
– Старина Дуэйн не отказался бы завести с тобой роман, – заметил он. Она фыркнула:
– Боюсь, у старины Дуэйна не так много шансов, – она лукаво прищурилась и, перекатившись на бок, повернулась к нему лицом. – Знаешь, что он вчера сделал? Пригласил меня проехаться с ним на пикапе, пока вы с матерью были у тети Ринн, и я сказала “почему нет”, и, едва мы отъехали, как он положил мне руку на колено. Убрал, только когда мы проезжали мимо церкви, – она снова фыркнула, словно эта деталь окончательно разоблачала Дуэйна как несостоятельного любовника.
– И ты ему позволила?
– Его рука была потная, – она сказала это сквозь смех, но все равно так громко, что мог услышать и сам Дуэйн, – и он как будто хотел найти в моем колене золото или еще что-то. Тогда я спросила: “Похоже, тебе не очень везло с девушками, Дуэйн?” – и тогда он убрал Руку и оставил меня в покое.
– А кто-нибудь из парней тут тебе нравится? – ему хотелось, чтобы она ответила “нет”, и сначала ее ответ удовлетворил его.
– Тут? Ты шутишь? Во-первых, я не очень люблю молодых, они слишком неопытны, а от здешних к тому же вечно воняет навозом. Но, по-моему, Белый Медведь ничего.
Белым Медведем звали за белизну волос сына арденского полицейского – высокого крепкого парня, который уже несколько раз появлялся на ферме Апдалей, строя глазки Алисон. Он славился, как хулиган, но из школы его, насколько знал мальчик, ни разу не выгоняли.
– Он тоже думает, что ты ничего. Видишь, даже такой олух, как Белый Медведь, это заметил.
– Ладно, ты же знаешь, что я люблю только тебя, – но это было сказано так небрежно, что выглядело лишенным смысла.
– Благодарю за честь, – он подумал, что это неплохо звучит. Так мог бы выразиться ее учитель рисования.
Дуэйн на кухне начал кричать, но они, как и их матери на крыльце, проигнорировали это.
– Что ты говорила про зиму? Что дело к зиме?
Она дотронулась пальцем до его носа, отчего он вспыхнул:
– Месяц назад в этот день был самый длинный день в году. Теперь дни уменьшаются, мой милый. Как тебе тетя Ринн? По-моему, в ней есть что-то жуткое.
– Да, – сказал он. – Она странная. Она мне сказала кое-что про тебя, пока мама рассматривала ее травы.
Алисон напряглась, как будто знала, что слова старухи должны быть нелестными: