Подобных писем от АН было получено множество. Но не получилось с этой пьесой, ничего не вышло и из наших попыток войти в контакт с театром и поработать для сцены; чем дальше, тем меньше оставалось у нас энтузиазма по этому поводу, и в конце концов мы, отчаявшись создать для театра что-нибудь путное, махнули рукой на эту идею, полностью сосредоточившись на киносценариях.

Похоже, сама судьба хотела, чтобы именно ПЬЕСА стала последней работой АБС.

Первые обстоятельные наметки, хотя еще вполне приблизительные, появляются в дневнике 6 октября 1989 года во время краткого наезда БН в Москву. Условное название -- "Ночь страха". Уже есть среди будущих героев и еврей, получающий повестку, которая начинается словами "Жиды города Москвы!.." В общем и целом сюжет с первого же захода определился вполне, и даже последняя немая сцена была придумана -- с непрерывно звонящим телефоном, на который все молча смотрят, и никто не решается взять трубку.

Первая половина названия -- "Жиды города Питера" -- была принята позже, а вторую мы позаимствовали из старых записей конца 1988 года. Собственно, идея пьесы возникла именно тогда: "1.12.88. Б. прибыл в Мск обсуждать ситуацию. Пьеса: "Веселенькие беседы при свечах".

Позднее кое-кто приписывал нам особую проницательность: АБС, якобы, предвидели и описали путч 1991 года. Это и верно, и неверно.

В самом конце восьмидесятых было уже совершенно очевидно, что попытка реставрации должна воспоследовать с неизбежностью: странно было бы даже представить себе, что советские вседержители -- партийная верхушка, верхушка армии и ВПК, наши доблестные "органы", наконец, -- отдадут власть совсем уж без боя. Гораздо труднее было представить себе ту конкретную форму, в которую выльется эта попытка повернуть вспять, и уже совсем невозможно было вообразить, что эта попытка окажется такой (слава Богу!) дряблой, бездарной и бессильной. Дракон власти представлялся нам тогда хромым, косым, вялым, ожиревшим, но тем не менее все еще неодолимым.

Другой вопрос казался нам гораздо менее тривиальным, когда мы писали свою пьесу: а нужно ли ИМ совершать путч вообще -- двигать танки, вводить войска, сгонять арестованных на стадионы по методике генерала Пиночета? Может быть, вполне достаточно только припугнуть нас хорошенько, и все мы тут же послушно (с отвращением к себе и к своей судьбе, бормоча проклятия в адрес поганой власти, но послушно и безотказно, как всегда) встанем по стойке смирно?

В реальности оказалось намешано всего понемножку -- и беззаветного бунта, и покорности, и равнодушия, и радостной готовности подчиниться, но одно АБС угадали точно: отношение к происходившему молодежи. Молодежь с удивительным единодушием сказала перевороту либо "нет", либо, в крайнем случае, "плевать!" И это было лучшим доказательством тому, что Старый мир прекратил существование свое в прежнем, привычном обличье. Новое поколение, ничего не зная о Новом мире, без колебаний отвергло Старый. Как это, впрочем, обычно и происходит с каждым новым поколением, только далеко не каждому поколению выпадает оказаться на взлете своем именно в эпоху перемен.

Мы закончили пьесу в начале апреля 1990 года, и уже в сентябрьском номере "Невы" она была опубликована. Своеобразный рекорд, однако. Напоследок.

Надо сказать, мы совсем не планировали ее для театра, и полной для нас неожиданностью оказалось, что пошла она широко; Ленинград, Москва, Воронеж, Новосибирск... Был момент, когда она шла в доброй дюжине театров, В Киеве ее (с разрешения авторов) поставили под названием "Жиды города Киева", в Ленинграде (или уже в Петербурге?) сделали остроумную публицистическую телепередачу, когда сцены из постановки перемежались вполне документальными разговорами на улицах Питера -- наугад выбранным прохожим задавали вопрос, как бы они поступили, получивши повестку соответствующего содержания...

Было довольно много хлопот с названием. Звонили из разных театров, произносили речи об опасности антисемитизма, просили разрешения переменить название, оставить только "Невеселые беседы при свечах". Мы отказывали дружно и решительно. Название пьесы представлялось нам абсолютно точным. И дело здесь было не только в том, что название это перекидывало прочный мостик между страшным прошлым и нисколько не менее страшным виртуальным будущим. ("Жиды города Киева!" -- так начинались в оккупированном Киеве 1942 года обращения немецко-фашистского командования к местным евреям: приказ, собрав золото и драгоценности, идти на смерть). Ведь все наши герои, независимо от их национальности, были в каком-то смысле "жидами" -- внутри своего времени, внутри своего социума, внутри собственного народа -- в том же смысле, в каком писала некогда Марина Цветаева:

...Жизнь -- это место, где жить нельзя:

Еврейский квартал...

Так не достойнее ль во сто крат

Стать Вечным Жидом ?

Ибо для каждого, кто не гад,

Еврейский погром -

Жизнь...

Эти слова, написанные много лет назад, и по сей день остаются в значительной мере актуальными -- как тогда, как всегда. И, мне кажется, так же и по тем же причинам все еще остается актуальной наша пьеса.

КИНОСЦЕНАРИИ.

Некоторые из сохранившихся киносценариев представляются мне (и представлялись в свое время обоим авторам) неудачными -- например, сценарий по "Жуку в муравейнике", опубликованный в свое время в журнале "Уральский следопыт". Некоторые безвозвратно утеряны: такие, скажем, как самый первый, писанный по роману "Страна багровых туч" еще в начале 60-х, или, скажем, сценарий "Бойцовый кот возвращается в преисподнюю", который мы делали для Одесской киностудии, -- он был зарублен Госкино по стандартному обвинению в "экспорте революции" (именно из него впоследствии произросла повесть "Парень из преисподней").

Обоих вышеназванных сценариев, впрочем, ни чуточки не жалко. А вот самый первый вариант сценария по "Трудно быть богом" -- жалко. У него своя, со специфическими хитросплетениями и неожиданными поворотами история, его несколько раз начинали и бросали; были моменты, когда дело, казалось, совсем уже на мази: еще немножечко, еще чуть-чуть, и фильм начнут снимать... но каждый раз возникало какое-нибудь препятствие (иногда -- вполне исторических масштабов, вроде вторжения в Чехословакию в 1968-ом), и все надежды рушились, и все вновь откладывалось до морковкина заговенья. Сценарий добрых два года влачился по всем Ленфильмовским инстанциям (от редсовета к худсовету), не пропуская ни единой. В обсуждениях его принимало участие множество людей, причем не только редакторы и кинокритики, но и знаменитые литераторы -- Вера Панова, выступавшая "против" с резкостью и жесткостью, меня, помнится, поразившими, и Александр Володин, заступавшийся за сценарий решительно, блестяще и неизменно. Но в результате этих редакционных перипетий все без исключения экземпляры сценария (очень, на мой взгляд, недурного), который писался вместе с Алексеем Германом и специально для Алексея Германа, пропали безвозвратно.

Безвозвратно утрачены почти все варианты сценария фильма "Сталкер". Мы начали сотрудничать с Тарковским в середине 1975 года и сразу же определили для себя круг обязанностей. "Нам посчастливилось работать с гением, -сказали мы тогда друг другу.
– - Это значит, что нам следует приложить все свои силы и способности к тому, чтобы создать сценарий, который бы по возможности исчерпывающе нашего гения удовлетворил".

Я уже рассказывал и писал раньше, что работать над сценарием "Сталкера" было невероятно трудно. Главная трудность заключалась в том, что Тарковский, будучи кинорежиссером, да еще и гениальным кинорежиссером вдобавок, видел реальный мир иначе, чем мы, строил свой воображаемый мир будущего фильма иначе, чем мы, и передать нам это свое, сугубо индивидуальное видение он, как правило, не мог, -- такие вещи не поддаются вербальной обработке, не придуманы еще слова для этого, да и невозможно, видимо, такие слова придумать, а может быть, придумывать их и не нужно. В конце концов, слова -это литература, это высоко символизированная действительность, совсем особая система ассоциаций, воздействие на совсем иные органы чувств, в то время как кино -- это живопись, это музыка, это совершенно реальный, я бы даже сказал -- беспощадно реальный мир, элементарной единицей которого является не слово, а звучащий образ.