Условность этой классификации очевидна: прежде всего она неисторична. Частные особенности творчества великих писателей Цвейг выдавал за общие; враждебным культуре явлениям в интеллектуальной жизни прошлого он оказывался не в состоянии дать правильной оценки. Так произошло с его характеристикой Ницше. Хотя Цвейг и указывал, что "с Ницше впервые появляется на морях немецкого познания черный флаг разбойничьего брига", тем не менее он не смог раскрыть глубоко реакционного содержания ницшеанства, этой наиболее последовательной апологии капитализма. В данном случае Цвейг разделял заблуждение, свойственное многим буржуазным интеллигентам Запада, которые до той поры, пока идеи Ницше не начали реализоваться в идеологии и практике фашизма, воспринимали его чуть ли не как "революционера" мысли. Их сбивала с толку его демагогическая, полная яда и мрачного остроумия критика буржуазной демократии. То, что это была критика справа, не понималось ими и не принималось в расчет.

Неверно оценил Цвейг и Клейста, консервативного немецкого романтика, преувеличив его бунтарские настроения; зато он недооценил революционность Гельдерлина, одного из крупнейших немецких поэтов, сформировавшегося под воздействием идей французской буржуазной революции и погибшего в душной атмосфере феодальной Германии. Крайне спорна характеристика, данная писателем Стендалю, где наряду с глубоким и тонким анализом художественных произведений великого французского реалиста содержится односторонняя оценка его личности, как законченного индивидуалиста и скептика. М.Горький ценил этот очерк Цвейга, но указывал ему в письме, что для более правильного понимания такого сложного явления, как творчество Стендаля, нужно шире осветить эпоху и связи Стендаля с передовой общественной мыслью его времени.

В очерке о Бальзаке Цвейг сумел приблизиться к пониманию объективного значения творчества величайшего представителя классического реализма, глубоко раскрывшего главные противоречия капиталистического общества, умевшего, по словам Цвейга, "вскрывать первопричины" социальных явлений. Сила Бальзака, как справедливо указывает Цвейг, в его знании жизни. Как художник он обладал мощным даром обобщения и типизации. Цвейг хорошо понимает, что Бальзак, создавая "монические" характеры людей, охваченных и поглощенных единой страстью, как, например, Гобсек - скупостью, отец Горио - болезненной любовью к дочерям, не отступал от правды жизни, а отражал объективное положение человека в буржуазном обществе, власть эгоизма над личностью, сосредоточенность индивида только на собственном интересе. Но Цвейгу не удается раскрыть противоречия мировоззрения Бальзака, так как ему неясны их социальные истоки. Его характеристике бальзаковского реализма недостает глубины. Цвейг изображает Бальзака органическим художником, чей стихийный талант является как бы зеркалом бытия, отражающим свет и мрак жизни, постоянную и неизменную ее пульсацию. Такой взгляд на его творчество не позволял Цвейгу уловить главного в "Человеческой комедии" - осуждения Бальзаком неразумия капиталистической системы общественных отношений. Цвейг явно недооценил критическую направленность реализма Бальзака, как недооценил объективно-критический характер творчества Диккенса.

Цвейг почувствовал, что оппозиция Диккенса капиталистическому обществу имела свои пределы, и пытался объяснить особенности его мировоззрения и художественной манеры связью писателя с английской традицией, то есть с устойчивым и далеким от общественных бурь, потрясавших континентальную Европу, укладом жизни. Но мир Диккенса был далеко не столь идилличен, как полагал Цвейг, и в творчестве этого великого гуманиста, с ласковой грустью смотревшего на игру человеческих страстей и судеб, содержался огромный взрывчатый материал, неотразимое и мужественное разоблачение бесчеловечности капитализма. Цвейг неправомерно устанавливает прямую связь между творчеством Диккенса и традиционным английским консерватизмом, обедняя тем самым социальное значение наследия великого английского романиста. К достоинствам очерков о Бальзаке и Диккенсе следует отнести денные наблюдения Цвейга над особенностями стиля этих представителей классического реализма, над их художественными приемами, над их искусством создания образов, переживших своих творцов.

Несколько особняком стоят очерки о Достоевском и Толстом; в них немало фактических ошибок: Цвейг плохо знал русскую жизнь, - но они интересны как выражение его любовного внимания, интереса и любви к русской литературе, к двум величайшим мировым гениям, которых Цвейг считает предтечами социалистической революции в России. Полный восторженного преклонения перед гением Достоевского, очерк о нем еще раз подтвердил, сколь велико было воздействие творчества русского писателя на Цвейга. Он видит в Достоевском не только художника, обогатившего мир "русской идеей", но и расширившего в огромной степени "душевное самосознание" современного человека. Цвейг не находит в мировой литературе никого, кто был бы равен Достоевскому в искусстве постижения сокровенных тайн человеческой души, в умении раскрыть через внутреннее в человеке объективные явления мира. Цвейг глубоко чувствует новаторство романов Достоевского, превосходно анализирует их архитектонику, а диалектичность их образов считает высшим достижением современного реализма. Не приемля политической программы Достоевского, сформулированной в "Дневнике писателя", Цвейг разделяет его этические взгляды. Цвейг не был в состоянии понять охранительный характер многих идей Достоевского и, трактуя их в расширенно-философском смысле, видит за ними мудрое примирение Достоевского с извечной мудростью жизни, с теми страданиями, которые она несет человеку. Очерк о Достоевском кончается прославлением жизни, свидетельствующим о стоическом приятии действительности самим Цвейгом.

Очерк о Толстом построен на противопоставлении Толстого-художника Толстому - "искусственному христианину". Цвейга потрясает эпическая мощь автора "Войны и мира", который, однако, внутренне ему менее близок, чем Достоевский. Полемизируя с религиозной догматикой и философией Толстого, Цвейг вместе с тем понимает, что его учение было связано с назреванием революции в России, а беспощадная критика Толстым государства, церкви, общественной морали способствовала расшатыванию "господствовавших в России порядков". Цвейг видит в Толстом не смиренного непротивленца, а "радикала-революционера", которого "мы на Западе, введенные в заблуждение его патриархальной бородой и некоторой мягкостью учения, склонны принимать исключительно за апостола кротости". Радикализм Толстого не отпугивает Цвейга: ему ясно, что смелость социальных обобщений Толстого порождена величайшим событием мировой истории - русской революцией. Он признает ее колоссальное воздействие на сознание Запада: "Если мы многое чувствуем глубже, если мы многое познаем решительнее, если временные и вечные человеческие проблемы взирают на нас более строгим, более трагичным и немилосердным взором, чем прежде, мы этим обязаны России и русской литературе, так же как и всему творческому устремлению к новым истинам взамен старых". Однако вые-шее выражение революционного духа русской литературы Цвейг справедливо усматривал не в наследии Достоевского и Толстого, а в творчестве Максима Горького, с которым его связывало долголетнее знакомство, отразившееся в их дружеской переписке. Он называл Горького известнейшим и любимейшим всем народом русским писателем, гордостью пролетариата и славой европейского мира. Воздавая должное Горькому-художнику, Цвейг вместе с тем не принимал принципов, лежавших в основе горьковского гуманизма.

Расценивая Октябрьскую революцию как величайшее событие в истории, Цвейг вместе с тем считал ее чисто национальным русским явлением, которое не изменит основ общественных отношений на Западе. В подобной оценке обнаружилась его полная политическая беспомощность и неспособность понять главную тенденцию развития современной истории. Цвейг не был враждебен коммунизму, но, оставаясь в плену своего буржуазно-либерального индивидуализма, не веря в организационные и творческие возможности народных масс, он видел в коммунистических идеях великую и благородную мечту, почти не осуществимую на практике. За это заблуждение он заплатил очень дорого. Хотя в "Строителях мира" Цвейг проявил себя как талантливый рассказчик, нередко, впрочем, впадавший в риторику, весь цикл в целом обнаружил непонимание писателем закономерностей исторического процесса. Примиряясь с действительностью, Цвейг вводит в свою философию истории ложнозначительные и, в сущности, бессодержательные понятия "демонического" и "судьбы". Стоическое приятие жизни оборачивалось признанием ее фатальной неизменности.

Годы, когда писались новые и перерабатывались старые биографические очерки цикла "Строители мира", были отмечены усилением противоречий внутри капиталистической системы: разразился экономический кризис, буржуазия в Германии переходила к открытым формам фашистской диктатуры; назревала опасность новой мировой войны. Реакция посягала на культурные ценности, бывшие для нее символом свободомыслия. В этих условиях обращение Цвейга в "Строителях мира" к великим традициям реалистического искусства было выражением враждебности писателя реакционным тенденциям в области буржуазной идеологии.