Тропинкой, петлявшей в озими, Золотарь выбрался на косогор и остановился, чтобы отдышаться. Сердце бухало в груди надрывно и редко...

–  Просил же: посей на этом взгорке клевер, - сказал он вслух. - Пусть бы тешилась пчела. Нет, не послушал...

Дрожали ноги в коленках, и рука дрожала на посохе. Золотарь присел, чтобы отдохнуть. Он сел лицом к селу, поэтому и мысли завертелись вокруг села. А все-таки дивно называется село - Подлесный Веселец. Подлесный, а лесу и за десять верст не найдешь. Над селом всходило солнце - на цинковых крышах танцевали сверкающие озерца, даже глазам больно. Танцевали вытанцовывали, словно тешились, что деду не так просто и до пасеки добраться.

Подлесный Веселец... Вот здесь все восемь десятилетий и прожил Захарий Золотарь. Тут он и с Юлиной впервые встретился. Жили они вон там, на бережку. Потом мир так закрутило, что все и не вспомнишь... Почему-то лишь конь, которого он вел когда-то на поводу, перед глазами. Хороший конь: гнедой, ноги белые, словно только что известь месили, а на голове белая звездочка. Через гражданскую он и пронес Захарко... Идет с Юлиной Чертовой Балкой, сзади гнедой; приголубит, поцелует Захар Юлину - о-хо-хо... "Через месяц примчусь..." Через месяц снова конь перед окнами ее хатенки гарцует. Пар клубами. "Загнал коня, Захарко?" - "Ничего, выдержит..." Цедится сквозь стекла синий свет, льется на милое Юлинино лицо. "Заждалась я, любимый..."

...Золотарь отдышался, встал и понес дальше свою седую думу, зашагал тропинкой, что вилась через сад к пасеке. По сторонам стоят какие-то угрюмые и заспанные после зимы яблони. Нет в их суровом молчании предчувствия наступающего лета, предчувствия радости. Кто им поведал всю правду об их доле? Ветер? Наверно, он...

–  Такая вот жизнь, други мои, - шепчет Золотарь. - Такая она уж безжалостная. Зачем она взяла со света сынов моих, а меня оставила? Вместе же партизанили! Молчите? То-то же!

"А впрочем, с садом можно было бы и до осени подождать. Ради меня, Захарки Золотаря... Нет у тебя души, Иван! Всю ее делом заполнил, всю до капли..." - думал между словами пасечник и тут же отбрасывал свою обиду, потому что в ушах еще звенел взволнованный выкрик председателя: "Захар Анис-с-с..." Что-то все-таки затронуло Михайлину душу...

Розовое демисезонное пальтишко замаячило на пасеке между яблонями. Какая она стала, Ксанка! В соседнем селе живет, а смотри, уже прибежала. Слава богу, полюбила дело дивчина!

–  Доброе утро тебе, Ксана! - произнес Золотарь и присел на лавке возле хаты.

–  Ой, вы так тихо подошли, что я и не услышала. Доброе утро, дедушка!.. А я уже листья сгребла и в овраг снесла. Теперь вот...

–  Ничего не надо делать, Ксана: завтра собираемся... - Золотарь как-то странно повел плечами, посмотрел куда-то в поле: - Завтра здесь пила запоет...

–  Ну и что? - сказала с безразличием Ксана и быстро-быстро заговорила, словно нарочно, чтобы успокоить старого пасечника: - Сейчас я рамы пересмотрю и высушу, а потом кто-нибудь придет из села, вытащит ульи, и я их покрашу. Краска у нас быстросохнущая, к вечеру высохнут. - Ксана остановилась возле рамок. - Ой, работы сколько, работы сколько! Мама спрашивает: "Почему ты, Ксанка, бежишь ни свет ни заря?" - "Как почему? отвечаю. - У нас скоро пчелы полетят!" Мама только рукой махнула. А я тогда и говорю: "Ничего ты, мама, не понимаешь. Без пчел какой же мир?" Она еще раз махнула рукой, а я побежала. Моя мама на ферме работает, известное дело, свое нахваливает, а я - свое. Чертову Балку засадим... Новый сад там зашумит. Осенью яблоньки посадим, а весной, глядишь, и зазеленеют они... В молодом саду еще ой как засеребрится на солнце ваша корона!

–  Какая такая корона? - спросил Золотарь. То ли эта пасека всему виной, то ли солнце, которое уже рассеяло свои блестки на всегда улыбающемся лице старого пасечника, а может, хорошее слово Ксаны - кто знает, - но почувствовал вдруг Золотарь, что успокаиваются его мысли.

–  Корона? - усмехнулась девушка. - Так мне придумалось, когда вы в прошлом году ходили между ульями. Сетка ваша поблескивала, а над нею пчел тучка. Все это и похоже на высокую золотую корону.

Золотарь и себе усмехнулся, а потом спросил вдруг:

–  Сколько же твоему отцу?

–  Сорок восемь в феврале отметили.

–  Ага. Значит, он двадцать третьего года... так, - начал загибать пальцы Золотарь. - Еще тридцать... О-о, так оно и есть! Смотри, и сошлось бы.

–  Что? - удивленно спросила Ксана.

–  А то, - Золотарь лукаво взглянул на девушку. - Если бы мои сыны остались в живых, да поженились, да если бы и себе сынов завели, смотри, и стала бы ты Золотарихою. О! - он даже палец вверх поднял: - И была бы ты мне родной...

–  А я вас и так, дедушка, считаю за родного.

Золотарь опустил голову, прижал ладонь к сердцу: оно снова забухало, точно так же, как на косогоре.

–  Вам нездоровится, дедушка?! - испугалась Ксана.

–  Слаб, конечно, дочка. Сколько я прожил! Уж и дорожка на пасеку длинной стала... А ты говоришь: Чертова Балка. Я сюда едва ноги приволок... Ой, Ксана, наверное, сама хозяйкой будешь на новой пасеке! - последние слова Золотарь хотел сказать бодро, но они прозвучали очень жалобно.