Во время Польской и Турецкой войны, в походе, особенно при больших, утомительных переходах, по привале, для роздыха в полдень или в вечеру, Суворов, слезши с лошади, бросался на траву и, валяясь несколько минут на траве, держал ноги кверху, приговаривая: «Это хорошо, чтоб кровь стекла!» – то же приказывал делать и солдатам.

Табаку никогда не курил, но днем любил нюхать рульной табак и очень часто. В будничные дня держал золотую табакерку, а в праздник – осыпанную бриллиянтами, с портретом Императрицы Екатерины II или с вензелями Иосифа Второго и других Европейских Государей, даривших его табакерками, и менял их почти ежедневно; но не любил, чтобы нюхали из его табакерки. Исключение было только для князя Григория Семеновича Волконскаго, с которым он был в дружбе.

Суворов очень любил мазаться помадою и прыскаться духами, особенно оделаваном, которым смачивал всякой день узелок платка своего.

Во всю жизнь Суворова при нем не было женщин в прислужницах.

Обозревая частную жизнь и привычки Суворова, которыми он как будто отделил себя от человечества, мы должны искать в них выражение его духа и необходимость его природы. Тогда самыя странности его представятся нам решительностию гения подчинить обстоятельства себе, а не себя обстоятельствам. Оне помогали ему не подвергаться условиям светской жизни, которыя могли бы ему препятствовать в выполнении его предприятий.

Мнимое юродство Суворова имело великую цель и глубокое значение. Главным отклонением от обыкновенной жизни других была привычка его вставать в полночь и несколько часов ходить обнаженным. Другия странности были последствиями сих первых. Нисколько уже не удивительно, что человек, вставший в 12 часов ночи, обедал в 8 часов утра.

Кто хотел приучить себя и своих воинов быть всегда готовыми к отражению врагов, к ночным переходам по лесам и полям, чтоб очутиться над головой неприятелей, тот должен был не знать обыкновеннаго сна и отдыха; вот что было главною причиною прекращения порядка в его жизни. Зато он будил войско свое до зари, и быстрые переходы его в ночное время дали повод к народной сказке о Суворове, мужичке-невидимке.

Он ходил несколько часов обнаженный, чтоб приучить себя к холоду и превозмочь слабость своей природы. При этой привычке и обливании себя холодною водою он, можно сказать, закалял свое тело от влияния непогод, казался существом сверхъестественным.

Его простота, воздержность, терпеливость, чуждая всякой неги, сродняли его с воинами, любившими его, как отца. Он примером своим учил их переносить все трудности жизни. Любя простоту, даже до первобытной бедности человечества, Суворов иногда показывался во всем своем блеске, во всех своих звездах и орденах, но это было в торжественные Царские дни, в святой Церкви, где он преклонял седое чело до земли и пел за дьячка духовныя песни. Такой пример благочестия воспламенял веру в сердцах воинов. Они считали его непобедимым, и были непобедимы с Суворовым.

Неизвестно, по каким обстоятельствам при Екатерине Суворов не был однажды внесен в список действующих генералов. Это его весьма огорчало. Приехав в Петербург, является он к императрице; бросается к ее ногам и лежит неподвижно простертым. Императрица подает ему руку, чтобы его поднять. Он тотчас вспрыгнул, поцеловал ее десницу и воскрикнул: «Кто теперь против меня? Сама монархиня меня восстановляет!» В тот же день было катанье по Царскосельскому пруду на яликах. Суворов имел счастие быть гребцом Екатерины. Когда подъехал к берегу, то сделал из судна такой отважный скачок, что государыня испугалась, он просил у нее извинения, что, считаясь инвалидом, возил ее величество неисправно. «Нет! – отвечала она, – кто делает такие прыжки, salto mortale, тот не инвалид». И в тот же день внесен он в военный список генералов и получил начальство.

В Турин явились три депутата из Лукки, с прошением о принятии несчастного сего герцогства под покровительство российского оружия. Они были приглашены к столу фельдмаршала. В продолжение обеда он подробно расспрашивал о местоположении, торговле и о многих статистических подробностях их отечества. Замечал он между прочим, что в течение нескольких столетий сия знаменитая некогда римская провинция переходила из рук в руки от одного владельца к другому с молотка, и показал необыкновенные исторические свои о том крае знания. В заключение спросил: «Что есть в Лукке самое достопамятнейшее?» Один из депутатов отвечал: «Тереза Бандентини, знаменитейшая во всей Италии Improvisatrice, член разных академий, краса и гордость нашей родины. Она поручила нам просить у героя Суворова его биографии; ибо намеревается воспеть его победы». Александр Васильевич несколько задумался и произнес: «Зачем избрала она себе предметом такой оригинал?» Депутат подхватил: «Лишь оригинальности пиитического гения нашей Бандентини приличествует воспеть такого великого оригинала». Мне велено было сообщить все, что я имел и знал. Она написала превосходнейшую на победы Суворова в Италии оду, напечатанную в Лукке. В сем творении вдохновения ее блистают сила воображения, истина и гармония выражения.

Граф Сент-Андре, почтенный сардинский генерал, преданный Суворову, сказал ему однажды в разговоре: «Ваше сиятельство имеете врагов, но не соперников».

Однажды князь наедине со мною в кабинете, по окончании дел, спросил меня: «Будешь ли писать в истории моей и анекдоты обо мне?» Я отвечал: «Непременно, если буду жив». – «Напрасно, напрасно, – возразил он, – я небогат анекдотами, а странностями, проказами; я чудак, мальчишка, и пр. и пр.». Опять просил я Его сиятельство предоставить судить о себе другим. «Да какая польза от анекдотов?» – был его вопрос. Ответ мой: «Величайшая. По мнению моему, чтение анекдотов из Плутарха образовало наиболее военных людей. Это черты, из которых составляется портрет, образец соревнованию. И нередко один анекдот, лучше всякого пера истории, изображает нам характер и гений героя. Прочитав в Светонии анекдоты из частной жизни Цезарей, мы лучше обнимаем Тацита, Тита Ливия, Саллюстия и всю римскую историю. Сам Цезарь собирал острые слова, апофтегмы Цицерона, а цензор Катон – достопамятные сказания знаменитых своих соотечественников. И если позволите мне…» – «Продолжай, продолжай, – воскрикнул он, – ты говоришь, как книга». – «Позвольте мне сказать: Архенгольц в Истории Семилетней войны выставил Фридриха Марсом, а Битинг в анекдотах – человеком в кабинете и частной его жизни, и из сей совокупности выходит Фридрих великим. Без Голикова и Штелина не знали бы мы нашего Петра Великого, как мы теперь его знаем. Так из анекдотов моих узнают и того, перед которым я имею счастие теперь стоять». Он тотчас вскочил, благословил меня и сказал: «Ступай; пора тебе отдыхать, ты устал». Но на лице его читал я удовольствие.

Когда австрийский генерал, граф Беллегард, и великобританский посланник при венском Дворе лорд Минто приехали в Прагу, в Богемии, уговаривать возвращавшегося уже с армиею в Россию Суворова о начатии новых военных действий, то он, согласно с полученными от Двора своего предписаниями, от того уклонился; но продиктовал следующую на французском языке заметку: «Si l’on fait encore la guerre `a la France, qu’on la fasse bien; si on la fait mal, ce sera un poison mortel. II vaut mille fois mieux ne pas l’entreprendre, telle qu’elle a deja eu lieu. Tout homme qui a еtudiе le genie de la rеvolution, serait criminel de le taire. La premi`ere grande guerre qu’on fera `a la France, sera aussi la derni`ere»; т. е.: «Если начать еще раз войну с Франциею, то надобно ее вести хорошо; если поведут ее худо, то это будет смертельный яд. Тысяча раз лучше ее не предпринимать по-прежнему. Всякий, вникнувший в дух революции, был бы преступником, если бы о сем умолчал. Первая большая война с Франциею будет последнею».