– Эвка!
– хмуро сказал Юрий.
– Ведь лезешь на рожон. Хорошо, я... Не все такие... Другой не простит...

– Чем же я пана Юрия могла обидеть?
– с дразнящей строгостью спросила Эвка.

Тут Юрий быстролетно задумался: действительно, чем?
– но и нашлось:

– Зачем, помнишь, коня напугала?

– Что я, волк, коней пугать?
– со смешком сказала Эвка, поводя плечами, отчего волной прошла рубаха по крепким грудям, и Юрию вспомнилось свое желание поцеловать сегодня Еленку в обход родительского надзора.

Чувствуя на губах загадочную сладость, он сказал почти примиренно:

– Кто тебя знает. О тебе разное говорят.

Да, мог быть мир, легко могли уйти они с этой поляны, ответь, например, Эвка так: "О ком не говорят, пан Юрий?" Но ответ на проявленную мягкость был совершенно для Юрия неожиданный:

– А ты, пан Юрий, отца спроси!

Упоминание об отце застудило Юрия именно грубостью намека на какие-то отцовские скрытые, обширные знания. Но уже решившись не спустить дерзость такого вызова, он сказал, защищая слабое свое место:

– Зачем? Сам не слепой!

– Не слепой, пан, да незрячий, раз с чужих слов живет.

– Все врут, да, Эвка?

– Может, и все. Правды боятся.

– А сама не боишься сказать, зачем коня напугала?

– Боюсь?
– Эвка движением плеч как бы отряхнулась от глупого предположения.
– Пан Юрий сказал, что хожу криво. Так я прямо пошла.

– А-а-а!
– протянул Юрий, прозревая, какой силы радость должна была испытать ведьма, когда его дернул в седле прыжком уступивший дорогу конь. И тихий победительный смешок, припущенный, верно, в спину для полноты гордого ликования, тоже услышался издалека и простучал камушками по сердцу, запуская в рост давний фундамент неприязни.

– Судьбу пытаешь?
– коротко спросил Юрий и сам удивился жестокости своего голоса.

– Зла в тебе, пан, много, - ответила Эвка.
– Вижу.

– Видишь - а дразнишь!

– Я пана не ищу, пан меня ищет.

– Дразнишь - вот и нашел!

– Слабый, пан, - отзываешься.

– Слабый, слабый...
– медленно повторил Юрий, словно оценивая, и с такой подспудной думой: что будь он пьян, любого человека зарубил бы за такие слова.
– Ну, а отец, Эвка?

– Слабый, как все вы... Чужой силой живете...

– Не очень ты благодарная, - укорил Юрий.
– Кабы не его к тебе слабость, тебя на куски порубила бы уже шляхта за темных дружков.

– Я, пан Юрий, не боюсь, - сказала ведунья.
– Кто меня тронет - сам отведает...

– Бесы убьют?
– насмешливо спросил Юрий, дивясь глубоко в уме такой слепоте веры в неминуемое возмездие: сколько зазря погублено и лучших людей - а с кого спрошено?

– Что мне сделает, то себе получит, - подтвердила Эвка точно прочитанную по глазам мысль.

– Скажем, - с потяжелевшей насмешечкой уточнил Юрий, - я тебя плетью переведу, так и меня плетью потянут?

– Да, плетью!

На дороге послышался быстрый топот Решкиного коня - все же искал приятеля недоумевающий победитель. Юрия пронизало спасительное, молитвенного смысла желание, чтобы Стась въехал на полянку или крикнул бы в лес - "Юрий!", вытягивая его из заклинившей, опасно закрученной беседы.

Но Стась проскакал, ничего не почувствовав, и кони, почуявшие друг друга, не обменялись почему-то приветственным ржанием.

– Значит, плетью?
– повторил Юрий, мучительно слушая удаляющийся перестук.

– Плетью.

– А если, скажем, я кулаком?

– Тогда кулаком.

– Кто? Бесы?

– Попробуй, пан Юрий, - узнаешь.

Юрий выхватил саблю и - руб! руб! руб!
– появилась в папоротниковом настиле дыра с темной под нею, как могила, землей.

– А если бы саблей погладил?
– сказал Юрий.
– Тогда как?

– Кто меня саблей погладит, - ответила Эвка со злой скукой напрасного объяснения, - того тоже сабля погладит!

– Попробовать, что ли?
– хотел пошутить Юрий, но слова вырвались с начальной хриплостью объявляемого приговора. Он поспешно добавил: - Да жалко!

– Нет в пане жалости, - сказала Эвка, не прощая вынутой сабли и показанного на стволах примера смерти.
– Хочется рубануть - пан боится.

Последнее слово, всегда Юрию ненавистное, обожгло его, на какой-то миг ослепив разум, и в этот миг сабля сама по себе взлетела, вспыхнула и наискось - от плеча к боку - впилась в Эвку. Пану Юрию увиделся прямой кровавый посек на белом теле, широко раскрывшиеся глаза и далеко в глубине зрачков - угасающими блестками опоздавшая мольба о жалости, добре и защите...