С этими словами он вскочил с кресла и... с болезненным стоном рухнул обратно.

Несколько дней Степан Яковлевич пролежал в постели.

К страданиям от боли в ноге присоединились душевные муки. Он понял, что полное доверие директору Яковкину было с его стороны ошибкой. Не придал он должного значения словам профессора Каменского и адъюнкта Корташевского и, уволив их, оказал университету медвежью услугу. Не поэтому ли от математики отошел теперь Лобачевский, несомненно самый одаренный в этой области юноша? Надо найти способ исправить содеянное.

Прежде всего необходимо установить самый строгий контроль над всей деятельностью директора, думал Румовский. Он сам не сможет выбраться в Казань, следует просить министра послать ревизора. Хорошо бы отделить университет, чтобы прекратить недоразумения в совете и дать ему полную автономию, предусмотренную уставом 1804 года. Для этого необходимо ускорить строительство нового здания.

Чтобы улучшить преподавание в этой высшей школе, нужны были ученые. Румовский начал заботиться об этом еще задолго до открытия университета. Своих ученых тогда не хватало, пришлось выписывать профессоров из-за границы, главным образом из Германии. Многие из иностранцев не оправдали себя на деле: приехав сюда в погоне за деньгами, эти горе-профессора не только не заботятся о воспитании кадров местных ученых, но и не дают им расти. Значит, в будущем следует приглашать ученых лишь по строгому выбору, от всего сердца преданных науке, - таких, какими были Бернулли, Эйлер и Рихман. Вместе с тем, чтобы очистить Россию от иноземных трутней, придется удвоить, утроить старание по воспитанию в университетах своих научных сил, молодых русских ученых.

Так думал Румовский, с болью в душе признавая, что мысли эти не новы. Те же надежды лелеял он, еще приступая к организации Казанского университета. Но задуманное не выполнено. Теперь остается исправить ему старое и далее не повторять ошибок. Едва поправившись, он приступил к работе.

...В Казанском университете жизнь тем временем шла по-старому. В последних числах января, собрав юношей в большом зале, Яковкин огласил "Правила поведения студентов", которые вводились впервые. Правила эти ничего хорошего не сулили студентам. На первом плане стояли все те же оскорбительные наказания, угрозы. В адрес начальства сразу же посыпались насмешливые куплеты, злые эпиграммы. Однако внимание студентов скоро переключилось на другое событие.

В начале февраля, едва проснувшись, они услышали от комнатных надзирателей интересную новость: ночью прибыл в Казань профессор Мартин Христиан Бартельс. Упорные слухи о предстоящем приезде первого почетного члена Казанского университета ходили уже давно, и все воспитанники только и говорили о Бартельсе, хотя еще толком никто ничего не знал.

Первыми сведениями о новом профессоре поспешил поделиться субинспектор [Субинспектор - помощник инспектора] Петр Кондырев, рассчитывая этим расположить к себе студентов. Сам вчерашний выпускник университета, субинспектор вел себя нахально и лицемерно, стараясь угодить Яковкину, и студенты его не любили.

Как рассказал Кондырев, Бартельс происходил из бедной семьи. Сначала учился в низшей школе сиротского дома, затем в частном училище Брауншвейга. Ради куска хлеба в шестнадцать лет стал работать помощником учителя, помогая ученикам в чистописании. В числе воспитанников этой школы находился мальчик Гаусс, весьма одаренный в математике. Несмотря на восьмилетнюю разницу в летах, между ними завязалась дружба. Мартин Бартельс доставал необходимые книги, затем изучал их вместе с Гауссом. Благодаря настойчивости не только пробил дорогу себе, но и оказал помощь Гауссу. Дружба не прерывалась. Они встретились потом в Геттингенском университете, куда Бартелъс попал по рекомендации в то время известного математика, почетного члена Петербургской Академии Иоганна Пфаффа.

В 1801 году Гаусс, ставший знаменитым ученым, получил приглашение в Российскую Академию. Но рекомендовал он вместо себя Мартина Бартельса, которому Румовский и предложил занять кафедру чистой математики в Казанском университете.

Бартельс, по словам Румовского, был "одним из первых математиков немецкой земли, которому вся Германия имеет мало подобных".

Рассказ Кондырева заинтересовал Николая. Он решил немедленно записаться на лекции Бартельса и первым поспешил к директору. Но Яковкин, даже не дослушав его, перебил:

– Этого еще не хватало! Господин Лобачевский, вы долго будете стрекозой порхать от одного профессора к другому? Сами с математики перепрыгнули на materia mediса, а сейчас - опять на математику? Может, еще что-нибудь надумаете?

Лобачевский хотел возразить, но, встретившись взглядом с директором, стиснув зубы, молча повернулся и вышел из кабинета.

Лекции Бартельса должны были начаться в марте месяце. Профессор собирался читать аналитическую тригонометрию, плоскую и сферическую, приложение ее к ма"

тематической геометрии, астрономии.

Настало второе марта. Задолго до начала занятий математическая аудитория, впервые после отрешения Корташевского, была переполнена. Слушать вступительную лекцию Бартельса пришли старшие студенты, первокурсники, а также учителя и воспитанники гимназии. В расписании о геометрии ничего не говорилось, и Лобачевскому не хотелось унижаться, встретившись там с Яковкиным, но потом он не выдержал, поднялся на второй этаж и поспешил к математической аудитории. В тот же момент из-за угла коридора, шагах в десяти, показался господин среднего роста в сопровождении важно шествующего Яковкина. Это был Бартельс. На мгновение взгляды Лобачевского и директора скрестились. Яковкин торжествующе усмехнулся, в притворном удивлении подняв брови, а студент, повернувшись, быстро сбежал вниз по лестнице.