– Проводи меня в мой будуар, Эдварде, не могу же я принимать мистера Фиц-Будла в дезабилье.

– Право же мне некогда!
– возразила Эдвардс.
– Хозяин побежал к мяснику, а ведь кому-то надо присматривать за плитой!

– Пустяки, я должна переодеться!
– воскликнула миссис Хаггарти; и Эдварде, опять утерев лицо и руки передником, покорно подала руку хозяйке и повела ее наверх.

На полчаса я был предоставлен собственным мыслям, а по прошествии этого времени миссис Хаггарти сошла вниз в выцветшем желтом атласном платье, оголив свои жалкие плечи, как и в прежние времена. Она напялила безвкусный капор, по всей вероятности, купленный для нее самим Хаггарти. Вся она была увешана ожерельями, браслетами, серьгами, золотыми и позолоченными, в перламутре, украшенными гранатами. Вместе с нею в комнату проник такой сильный запах мускуса, что он забил благоухание лука и кухонного чада; и все время она обмахивала свое жалкое, изуродованное оспой лицо старым батистовым носовым платком, обшитым пожелтевшим кружевом.

– Так вы везде узнали бы меня, мистер Фиц-Будл?
– спросила она и оскалила зубы, полагая, что обворожительно улыбнулась.
– Я убеждена, что узнали бы; хоть эта ужасная болезнь лишила меня згения, по счастью, она ни капельки не попогтила мне лицо!

Несчастную женщину уберегли от горького испытания; но, принимая во внимание ее тщеславие, сумасбродство, эгоизм и невероятную заносчивость, едва ли следовало оставлять ее в таком заблуждении.

Впрочем, что изменилось бы, если бы ей сказали правду? Есть люди, .которых не проймешь никакими доводами, советами и доказательствами, - они вам не поверят. Уж если мужчина или женщина наделены достаточной дозой глупости, для них не существует авторитета. Глупец не терпит превосходства; глупец не способен понять свою ошибку; глупец не знает угрызений совести, уважения к чувствам других людей, он убежден в своей неотразимости, преуспеянии, в своей правоте, и почитает лишь собственную дурость. Как вы заставите дурака поверить, что он глуп? Подобный субъект не видит собственной глупости, как не видит своих ушей. И главнейшее преимущество Глупца - неизменное довольство самим собой. Какое множество людей обладает этим драгоценным качеством - эгоистичные, взбалмошные, грубые, жестокие, дурные сыновья, дурные матери и отцы, которые никогда не делали добра!

Заканчивая это рассуждение, которое увело нас далеко от Кингстауна, от "Нового Молойвиля" и Ирландии - увлекло в широкий мир, в любую часть света, где обосновалась Глупость, я позволю себе утверждать на основании своего недолгого знакомства с миссис Хаггарти и ее матерью, что миссис Хаггарти принадлежала именно к этой категории людей. Она была преисполнена сознания своей неотразимости, и от этого тошнило, как и от скверного обеда, который после долгой проволочки удалось соорудить бедняге Деннису. Миссис Хаггарти не преминула пригласить меня в Молойвиль, где, сказала она, ее кузен будет рад меня принять; и поведала мне почти столько же историй об этом поместье, сколько в былые годы рассказывала ее мамаша. Еще я заметил, что Деннис отрезает для нее лучшие куски бифштекса, и ела она с превеликим смаком, с такой же жадностью поглощая спиртные напитки, которые он ей подавал.

– Мы, игландские леди, не пгочь выпить стаканчик пунша, - сказала она игриво, и Деннис намешал ей солидный бокал такого крепкого грога, с каким, пожалуй, не справился бы и я.

Она без умолку говорила о своих страданиях, о принесенных жертвах, о роскоши, в какой привыкла жить до замужества, - словом, на сотню тем, на какие любят распространяться иные дамы, когда желают досадить своим мужьям.

Однако честного Денниса нисколько не сердила нескончаемая, нудная и бесстыдная болтовня этой женщины, он как будто даже поощрял эти разговоры. Ему нравилось слушать рассуждения Джемаймы о ее превосходстве, о богатстве и знатности ее родни. Он до такой степени был под башмаком у жены, что гордился своим рабством и воображал, будто ее совершенства как бы передаются и ему отраженным светом. Он смотрел на меня, которому уже делалось дурно от этой женщины и ее самовлюбленности, словно ожидая самой глубокой симпатии, и бросал мне через стол взгляды, красноречиво говорившие: "Какая умница моя Джемайма и как мне повезло, что я владею таким сокровищем!" Когда дети сошли вниз, она, как и следовало ожидать, выбранила их и тут же прогнала (o чем автор этих строк, возможно, ничуть не сожалел) и, просидев значительно дольше, чем полагалось бы, покидая нас, спросила, намерены ли мы пить кофе здесь, в гостиной, или в ее будуаре.

– Конечно же, здесь!
– воскликнул Деннис, несколько смущенный, и минут через десять "экономка" привела к нам обратно это прелестное создание, и вслед за тем подали кофе.

После кофе Хаггарти попросил свою супругу спеть для мистера Фиц-Будла.

– Он жаждет услышать какую-нибудь из своих прежних любимых вещиц.

– О, в самом деле!
– воскликнула миссис Хаггарти; и Деннис с торжеством подвел ее к старому разбитому фортепьяно, и она пропела скрипучим, пронзительным голосом те ужасные песенки, которые осточертели мне в Лемингтоне десять лет назад.

Хаггарти восхищенно слушал, откинувшись на спинку стула. Мужья всегда с восхищением слушают песни, которые нравились им лет в девятнадцать; большинство английских романсов были в моде в то время, и мне самому, пожалуй, доставило бы удовольствие слушать, как старый джентльмен шестидесяти, а то и семидесяти лет напевает дрожащим голосом романсик, который был свеж, когда он сам был свеж и молод. Если же его супруга поет и играет на фортепьяно, он, конечно, считает ее песенки 1788 года лучшими из всех, слышанных с тех пор; на самом же деле с тех пор ему никаких других не доводилось слышать. Если престарелая чета пребывает в особенно хорошем расположении духа, старый джентльмен обнимет свою старушку за талию и скажет ей: "Спой, милочка, какой-нибудь из наших любимых романсов", - и она садится за фортепьяно и поет своим слабым голосом, а когда она поет, для нее опять расцветают розы ее молодости. Ей вспоминается Рэниле и кажется, что она с напудренными волосами и в платье со шлейфом танцует менуэт.

Но я опять отвлекся. Такие мысли возникли у меня, когда я наблюдал лицо бедняги Хаггарти, внимавшего завыванию своей супруги (поверьте, смотреть на него было на редкость забавно). Основа, которого щекочут феи, не испытывал бы большего блаженства, чем Деннис. Пение казалось ему божественным; но у него была еще одна причина наслаждаться, заключавшаяся в том, что его жену собственное пение приводило в хорошее расположение духа, к тому же она не стала бы петь, если бы у нее было дурное настроение. Деннис весьма недвусмысленно намекнул мне на это во время десятиминутного отсутствия жены, удалившейся в "будуар"; поэтому после каждого номера мы кричали "браво!" и рукоплескали как сумасшедшие.

Таковы были мои первые наблюдения над жизнью врача Дионисиуса Хаггарти и его жены; а встретился я с ним, по-видимому, в счастливую для него минуту, ибо впоследствии бедняга Деннис не раз вспоминал очаровательный вечер в Кингстауне и, очевидно, по сей день считает, что его друг был восхищен оказанным ему приемом. Его доход складывался из тысячи фунтов пенсии, да около сотни в год оставил ему отец, и его жене причиталось от матери шестьдесят фунтов в год, которые, как вы сами понимаете, миссис Гам ей не выплачивала. Медицинской практики у него не было, ибо он всецело посвятил себя уходу за Джемаймой и детьми, которых ему приходилось купать, выносить на руках, вывозить или выводить гулять, как мы это видели, и которые были лишены няни, так как их бедную слепую мамочку нельзя было оставлять одну. Миссис Хаггарти, в качестве больной, имела обыкновение до часу лежать в постели, так что первый и второй завтрак ей приносили в спальню. Пятую часть своего годового дохода Хаггарти затрачивал на то, чтобы его супругу катали в кресле на колесах, рядом с которым он ежедневно вышагивал определенное число часов. Затем подавали обед, и какой-нибудь доморощенный проповедник, каких очень много в Ирландии и к которому миссис Хаггарти питала глубочайшее уважение, восхвалял ее как образец добродетели и благочестия и сверх меры восхищался смирением, с каким она переносит свои страдания.