Сорок лет я как умел рассказывал детям о прошлом и свято верил – это им пригодится в будущем. В светлом будущем, только в светлом! Я считал себя его строителем.

Лена Шорохова…

Мне как историку в общем-то хорошо известно, чем кончались усилия тех, кто пытался создать «новый порядок» через «убить каких-то», через лагеря с газовыми камерами и колючей проволокой. Светлое будущее! Лена Шорохова не уберет из этого будущего колючей проволоки.

Мне под ноги упала тень. Пират поднял умную морду, доброжелательно повозил хвостом по земле. Надо мной кто-то стоял.

Сначала в поле моего зрения попали туфли, мужские, монументальные, на толстой подошве, потом пола темно-синего плаща, крупные руки с натруженными венами и, наконец, яркое клетчатое кашне. Я вздрогнул – в клетчатом кашне тонул скошенный подбородок. И оскал рвущихся вперед зубов…

Надо мной стоял и улыбался он… Антон Елькин.

На нем новенькая, чуть посаженная набок шляпа, да и весь он с иголочки новенький, необмятый, показательный, как бесхитростно выряженный манекен в витрине провинциального магазина. Только лицо выставочного Елькина не гладкое и не запоминающееся, а потемневшее, сморщенное, по-прежнему порывающееся вперед вслед за острым носом, и по-прежнему верхняя губа не прикрывает хищных зубов.

– Николай Степанович, вы не узнаете меня?

В сквере пусто, не считая Пирата, восседающего вежливо и скучающе. За реденькими подстриженными кустами, за неширокой полосой асфальта юная мамаша толкает детскую коляску к дверям магазина. Пронеслась мимо «Волга»… «Мне не надо спасать свою шкуру. Это намного облегчает мою задачу…» – автор письма не сомневался в своем успехе. И каким гангстером должен стать за это время Антон Елькин?..

– Ну конечно, где вам узнать меня, Николай Степанович. Таких, поди, тыщи прошли мимо вас.

Обмерший на скамейке, молчаливо пялящий глаза, судорожно вцепившийся в ремешок неказистой скучающей собаки – ощущение собственной нелепости придало мне силы, голос мой был чужим, глухим и бесцветным:

– Таких, как вы, немного… Елькин.

И он возрадовался, показывая все свои зубы:

– Узнали! Надо же!.. А я второй день возле школы толкаюсь – вдруг да, думаю, вдруг… Никого так не хотелось встретить, как вас, Николай Степанович.

– Что ж, вот… встретили.

– Надо же! Повезло!

Он топтался, а в любую минуту в скверик могли войти люди, и скоро должен вернуться мальчишка…

– Знаю, знаю, вы меня не любите… да за что?! Подлецом был, каюсь!

Не только в его голосе слышалась непонятная радость, но, странно, глаза его выражали смущение.

– Но теперь я другой, Николай Степанович, совсем другой! Человеком стал. Под Москвой работаю, в научном ОКБ, токарем, шестой разряд имею.

– Очень рад.

– Вот в газетке прочитал о вас и засосало… Над кем измывался, гаденыш! Совесть покою не дает: пакостил вам, а вы… Хотите – верьте, хотите – нет, а вы – да, да! – от паскудничества меня отвадили.

– Хоть теперь-то, Елькин, не издевайтесь. Ничего я с вами поделать не мог.

– Эх, Николай Степанович! Думаете, не знаю – заступались вы за меня, чтоб из школы не исключали… Один вы, все остальные учителя словно с цепи сорвались. А я им столько не насолил, сколько вам…

Уже подбирающийся к старости мой бывший ученик, которого при всем желании я не мог бы назвать удачным. Толща десятилетий, собственно, вся его самостоятельная жизнь – лицо-то в морщинах! – пролегла между нашим расставанием, никак не добрым, и этой минутой. Сейчас вижу в его узко посаженных к переносице глазах подозрительную влагу, и зубастая улыбка вовсе не хищна, а растерянна.

– Неужели вы меня вспоминали? – искренне удивился я, все еще не смея верить.

– Николай Степанович! – с жаром, с содроганием. – Я потом все, все кусочек по кусочку складывал: и как вы меня гоняли на уроках, и как хорошие отметки ставили, ежели отвечал, и «колы» всаживали… Честные «колы», Николай Степанович! Кусочек по кусочку сложилось, как вы за меня, скотину, воевали. Против меня – за меня! А верно, верно, хотел вас… да, кирпичом! Вас!.. О-о! Уже взрослый был, а как про это подумаю, так кипятком обдает. Стыдно! Стыдно! И за белые брюки стыдно… – Елькин подался вперед, задышал. – Если можете… простите меня – за все разом!

Господи! За прошлое, ушедшее, прощать не только просто, но и приятно.

– Давно вас простил, – ответил я.

И Елькин возликовал, затоптался, замахал рукавами новенького плаща.

– Я знал, знал! Да разве такие, как вы, зло могут помнить?.. Вот ежели бы я… Эх, сделать бы вам что-то, пусть малое, но хорошее! Но где там… Не дано.

– Вы уже сделали, Елькин.

– Что?

– Добрые слова сказали. И вовремя.