— А скажите мне, — предложил я. — Как бы вы называли меня?

Они недоуменно переглянулись.

— Вам интересно, как я называю вас, — пояснил я. — Тогда скажите, как вы сами называете людей, рожденных людьми? — Лахмед ухмыльнулся, сверкнув белоснежными зубами на фоне смуглой кожи лица.

— Реалами. Мы называем вас реалами.

В разговор вступили остальные. Прозвучало множество других названий. Они хотели, чтобы я прочувствовал их и, жадно всматриваясь мне в лицо, выплевывали слова, будто многозарядные ракеты. Некоторые из прозвищ оказались довольно забавными, некоторые — весьма гнусными. В особенности я был очарован «утробниками» и «чревачами».

— Ладно, — прервал я их. — Теперь полегчало?

Дышали они тяжело, но чувствовали себя явно лучше. Я видел это, да и сами они прекрасно понимали, что атмосфера в комнате сильно разрядилась.

— Прежде всего, — начал я, — хочу, чтобы до вас дошло, что вы уже большие, а поэтому должны сами уметь постоять за себя. С этого дня в барах или на базах для отдыха вы вольны давать отпор каждому равному вам по званию, если он заговорит о чем-то вроде «зомби». Если же этот наглец будет примерно равен по званию мне, то эту почетную обязанность я возложу на себя. Я не потерплю, чтобы унижали моих ребят. И всякий раз, когда вам покажется, что я обращаюсь с вами не так, как со стопроцентными человеческими существами, полноценными гражданами Солнечной системы и все такое, то разрешаю сказать мне приблизительно так: «Послушай-ка, ты, мерзкий утробник, сэр…»

Все четверо заулыбались. Улыбки были теплыми, но очень скоро они сошли с их лиц, глаза снова заледенели. Я почувствовал, что остался чужаком, и выругался.

— Все не так просто, капитан, — произнес Вонг. — К сожалению. Вы, конечно, можете называть нас стопроцентными людьми, но мы таковыми не являемся. И всякий, кому придет в голову обозвать нас тушенкой, будет в определенной степени прав. Потому что не во всех отношениях мы столь же хороши, как вы — дети матерей. И это нам известно. И никогда нам не стать такими же, как вы. Никогда!

— Я ничего не знаю об этом, — вспыхнул я. — Ну, некоторые личные качества, что зафиксированы в протоколах…

— Протоколы, капитан, — перебил Вонг, — пока еще не в состоянии сделать нас стопроцентными людьми.

Уэйнстайн согласно кивнул и, подумав немного, добавил:

— Так же, как и группу людей — расой.

Теперь я понял, к чему они клонят. И мне захотелось опрометью выскочить вон из этой комнаты, из этого здания, прежде чем кто-либо скажет еще хоть одно слово. Желание было так велико, что я вскочил со стула, но, одумавшись, начал прохаживаться вдоль доски.

Вонг Цзы не унимался. Я должен был сразу понять, что на этом он не остановится.

— Заменители солдат, — произнес он, прищурившись, словно впервые всерьез задумался над глубинным значением этого словосочетания. — Не солдаты, а заменители солдат. Мы не солдаты, потому что солдаты — мужчины. А мы, капитан, не мужчины.

Некоторое время стояла тишина. Я все еще не понимал.

— Что же заставляет вас не считать себя мужчинами?

Вонг Цзы посмотрел на меня с удивлением, однако ответ его был вежливым и спокойным.

— Вы должны знать, почему. Вы ведь знакомились с нашими личными делами, капитан. Мы не являемся мужчинами, настоящими мужчинами. Потому, что лишены способности к самовоспроизведению.

Я заставил себя сесть, опустив на колени трясущиеся руки.

— Мы стерильны, — донесся до меня голос Лахмеда, — как кипяченая вода.

— Есть множество людей, — начал было я, — которые…

— Здесь дело не в каком-то определенном количестве, — вмешался Уэйнстайн. — Речь идет обо всех нас.

— Нолем ты произведен, — пробормотал Вонг Цзы, — нолем и окончишь свой путь. А ведь можно было предоставить возможность хоть кому-то из нас… Дети, может быть, оказались бы не так уж плохи.

Роджер Грэй хлопнул огромной ладонью по спинке соседнего стула.

— В этом-то все и дело, Вонг, — со злостью процедил он. — Дети могут оказаться хорошими. Даже слишком хорошими. Наши дети, может быть, оказались бы лучше, чем их — и что же тогда останется от этой гордой и надменной, обожающей раздавать прозвища, расы людей-реалов?

Я снова всмотрелся в их лица, но теперь передо мной появилась совершенно другая картина. Исчезли медленно ползущие ленты конвейеров с органами и тканями, над которыми с энтузиазмом трудились биотехники. Мысли мои не занимало более помещение, заполненное десятками взрослых мужских тел, помещенных в питательный раствор, каждое из которых было подключено к компьютеру, заталкивающему в них информацию, необходимую для того, чтобы тело заняло место человека в самых кровопролитных боях космической войны.

Теперь я видел казармы, заполненные многократно продублированными героями. И у всех них — препаршивейшее настроение, в чем нет ничего удивительного, так как это характерно, во-первых, для любой казармы, и, во-вторых, оно вызвано глубочайшим унижением, какое вряд ли испытывал хоть один солдат из всех известных дотоле казарм. Унижением столь же первородным, как и сама структура человеческой личности.

— Значит, вы убеждены, — сказал я как можно спокойнее, хотя всего меня прошибало потом, — что способности к воспроизведению вы лишены умышленно? Уэйнстайн свирепо посмотрел на меня.