– Да, конечно!
– прерывая Кузьму, заговорил Евгений.
– Вы за нас кровь проливали, жизнь лучшую завоевывали, а мы... мы на готовеньком жить не умеем!
– Он резко встал со стула, шагнул по комнате.
– Кашу манную нам в рот пихали, а мы разжевать ее требовали!
– Голос его дрогнул и повысился. Святые на небе обитают, а вы их на земле ищете! Или сами успели крылышки отрастить?

– Женюшка!
– схватила его за руки мать.
– Не надо, сынок! Старики они и есть старики, как выпьют, так и хвастаться. Все у них не так да не эдак. Жизнь - она есть жизнь.

– Это ты правильно заметила, Катерина: жизнь есть жизнь, - грузно склонившись к столу и ни на кого не глядя, сказал Иван Ильич.
– Только не всем она одинаково дается. Одному вроде увеселительной прогулки... до поры до времени, понимать, а другому... другому что проселочная дорога в распутицу. И о вшах оконных здесь не зря упомянули. И пусть радуются и оценят те, кому не пришлось их кормить в ту грозную годину.

– Оценили!
– крикнул Кудряшов.
– Сполна оценили!
– Он высвободился из рук матери, сжал кулаки.
– И жизнь после окопов оценили!
– И уже тише добавил: - Или это не в счет?

Вопрос был задан прямо, без обиняков. Евгений стоял сзади Ивана Ильича, с раздражением смотрел в его седой затылок и ждал. Ждал ответа. Ответа на то, как это случилось, что он, Женька Кудряшов, его сын, носит фамилию другого человека и не признает его, Ивана Ильича, за своего отца? Кто виноват в том, что рос он без отца при живом отце? И может, правы те, что ему, босоногому мальчишке, с непонятной злобой цедили сквозь зубы: "Позабавился председатель вдовушкой беззащитной".

Отец молчал, не поднимая головы.

– Затеяли разговор черт знает о чем!
– досадливо буркнул Митрич и встал из-за стола.
– Нет бы о делах поговорить, новости городские рассказать, а они... Тьфу ты, едрена-матре-на горькая, как кадеты какие-нибудь!

– Право дело!
– поддержала его мать.
– Песню бы спели, что ли. Запевай, Кузя, ты мастак по этой части.

Всем своим существом мать старалась предотвратить неприятный разговор.

– Я спрашиваю, в счет или не в счет?!
– выкрикнул Кудряшов.
– Или обижать вдов в окопах научился?

– Женюшка, сыночек, Христом богом прошу: не надо.
– Мать будто на крыльях подлетела к сыну, обняла его за плечи и заплакала.

– Разным песням нас с ним время научило, Катя.
– Иван Ильич грузно поднялся из-за стола, повернулся лицом к Евгению.
– И припев в жизни, знать, у нас разный. Л что ж плакать? Ты не плачь, мать. Мы свое выплакали, выстрадали. Хватит. Теперь ответ надо держать.

Евгений не выдержал усталого, тяжелого взгляда отца и отвернулся. Всю свою боль, всю обиду за трудное безотцовское детство он вымещал на нем. Став взрослым, не мог простить Ивану Ильчу, что тот был или недостаточно настойчив в своей любви, или, в худшем случае, этой любви недоставало. Так или иначе, а он лишен был отцовской заботы, ласки, не знал в своем воспитании крепкой мужской руки и настоящей воли. Пожалуй, это больше всего было обидно Евгению. В минуты откровения он признавался самому себе, что недостаточно силен духом, нерешителен. И вину за это возлагал на Ивана Ильича.

– Он судить меня пришел, - глухо сказал отец и сел.
– Вам, гости дорогие, это неинтересно. Он судить меня будет... Я ждал, я готов.

– Да бросьте вы! Как мальчишки... Затеяли что-то несуразное! Ну война была, и всякое там...
– застрекотал Кузьма.
– Кого теперь винить за разные нескладности в жизни?

– Сказано: чужим здесь неинтересно, о чем еще рассуждать?
– поднялся Митрич.
– Пошли! Вставай, Миколка! Нечего нюни распускать, тут дела посложней твоих. Извиняйте!

Гости ушли. Кудряшов достал сигарету, нервно чиркал спичкой. Спички шипели, ломались, руки дрожали. "Зачем, зачем все это?
– стучало в висках. Я делаю больно маме. Только ей. И дернуло ж меня за язык! Пусть живут. Разве мама не имеет права на счастье? Разве не заслужила его? А я влез".

Мать стояла у печки прямая, строгая и немигающими глазами смотрела перед собой. Казалось, ей все равно, кто прав, а кто виноват в этом диком, неестественном споре отца и сына, споре, которого она боялась, от которого ограждала их всю жизнь и не смогла оградить. Отец и сын сошлись под одной крышей. Не очень-то уютно оказалось под ней для обоих. Первое объяснение предстояло нелегким.

Главную вину в том, что сын не признавал отца, давно и безропотно мать приняла на себя.

За столом, подперев голову, сидел Иван Ильич. Кудряшов видел только его широкую, тяжело вздымающуюся спину и правую руку с двумя ампутированными пальцами. Белая рубашка была мокрой от пота и прилипла между лопатками. Отец сидел не шевелясь, какой-то весь поникший и вялый. За окном гомонили отдыхающие односельчане.

Заиграла гармонь, и густой бас Кузьмы отчетливо вывел:4

Здесь раньше вставала земля на дыбы, А нынче гранитные плиты. Здесь нет ни одной персональной судьбы. Все судьбы в единую слиты.